Мaськин — литературный герой, созданный Борисом Кригером (Кригер Б. Маськин: Роман-шутка с намеком. М., 2006; Он же. Маськин зимой: Роман-шутка с сарказмом. М., 2007), теоретик и практик натурального хозяйства, автор эпистолярного наследия («Письма к Сенеке»). Находясь под патронажем английской королевы, писатель отдал дань английской литературе конца XIX — начала XX века (Л. Кэрролл, А. А. Милн), но при этом не смог избавиться от русских корней (М. Е. Салтыков-Щедрин, Л. Н. Толстой, Ф. М. Достоевский), что нашло свое отражение в мотивах богоискательства, антиурбанизма и остросоциальной проблематике, присутствующих в вышеперечисленных книгах.
В строгом смысле слова М. нельзя назвать литературным персонажем: он ось литературного пространства, созданного Б. Кригером, своеобразный «вампитер» (термин К. Воннегута), центр притяжения, место встречи прочих персонажей. Иконографический образ М.-зайца, созданный художником И. Голуб, позволяет провести параллель с Белым Кроликом Л. Кэрролла, невольным проводником Алисы в нижний мир волшебной страны. Однако М. не является проводником пассивным («сталкером», бросающим гайки в неведомое), он приглашает читателя в свой мир, элементы которого создаются порой тут же, ad hoc. Таким образом, М. выступает в качестве демиурга окружающего его художественного мира (далее — М-мир).
Картину М-мира отличает ряд особенностей литературного, философского и социально-экономического характера.

Литературные особенности М-мира. Литературный генезис

Корни литературного дерева М-мира уходят в глубь весьма своеобразного участка культурного слоя, образовавшегося на просторах СССР в 70-х годах прошлого века. В это время существовала литература разрешенная и скучная (так называемый соцреализм (со-творчество); соцреализм, по-видимому, происходит от неправильно прочтенного creator — «творец») и литература интересная, но запрещенная (так называемый самиздат, массовому читателю недоступный). Но существовал также корпус книг разрешенных, интересных и доступных. Помимо классиков важным элементом этого корпуса были переводные сказки, в своей весовой категории остававшиеся вне конкуренции для современных советских аналогов: мальчики из Уржума, Ульяновска и др., даже работая в команде, не могли соперничать с героями Г.-Х. Андерсена, Л. Кэрролла, А. Милна, А. Линдгрен, причем последние воспринимались как «свои», а не как пришедшие из чуждого капиталистического мира, т. е. в читательской рецепции стали героями родной литературы. Сказки не признают границ, и дети 1970-х росли истинными космополитами духа. Подрастая и начиная знакомиться с произведениями Гоголя, Достоевского, Толстого, они не забыли свои прежние увлечения. В мире детства остались мушкетеры Дюма и пираты Сабатини, а Винни-Пух, Алиса, Мумми-тролль сохранились, войдя в систему знаков свободного от идеологического диктата нового взрослого мира (одна из наиболее радикальных рок-групп русского андеграунда — «Алиса»). Элементами данной системы являются предметы реального мира, при этом законы реальности могут изменяться, причем, в отличие от волшебной сказки, без какого-либо магического воздействия или мистического вмешательства. Все происходит так же, как в детской игре: чайное дерево, выращенное из чайной чашечки («Маськин и свидетели Егора»), плодоносит пакетиками с чаем, а большая лужа во дворе превращается в Маськин Атлантический океан, по которому герой плывет «туда, на Восток, где всё начинается и заканчивается» («Маськин и капитан ибн-Маслинкин-Алибабуев»).
Однако игра со смыслами — далеко не главная цель Кригера. Романы о М. состоят из коротких глав-новелл, каждая из которых представляет собой законченную историю дидактического или полемического характера. По сути это сборники притч. Европейская притча восходит к традиции библейского повествования, цель которого, с одной стороны, передача опыта, накопленного поколениями (см.: Манн Т. Иосиф и его братья), с другой — афористичное изложение базовых идеологических постулатов, но не в виде догматов, навязываемых читателю, а в форме парадоксальных, выходящих за рамки обыденности ситуативных моделей, заставляющих читателя по-новому взглянуть на окружающий его мир (новозаветная притча).
Еще блаженный Августин предложил четырехуровневый принцип толкования библейских текстов: буквальный (сюжет; что изображено); аллегорический (раскрытие смысла образа; как изображено: цвет, свет, жест, пространство, время, детали и проч.); моральный (зачем, что говорит это лично тебе, уровень обратной связи); анагогический (толкование текста в высшем, символическом значении, открытие глубинного смысла). В книгах Кригера занимательный сюжет не является целью: он должен быть осмыслен на более глубинном уровне. Иногда толкование присутствует в самом тексте: так, в главе «Маськин и мышиная возня» рассказывается история о том, как мышки, чьи норки засыпаны снегом, «наспех собирают поклажу и толпами начинают иммигрировать в Маськин дом». Иммиграция, как известно, сопряжена с бюрократическими трудностями: «Мышки, желавшие попасть в Маськин дом легально, должны были подавать заявление через пса Колбаскина, который при этом их нещадно облаивал, подчиняясь своим пограничным инстинктам. Если кое-какие заявления и попадали на рассмотрение кошки Баси, то она прямо на них простодушно засыпала, ибо кошки любят спать на всяких деловых бумагах и открытых книжках. В конце концов заявления стыривал барабашка Тыркин и уже умудрился собрать у себя в каморке солидный архив». М. решает проблему, наладив «производство маленьких печек-теплушек, коими бесплатно и обеспечил всех мышек в округе <…> а также организовал зимнюю столовую, где лично подавал им горячую манную кашу». В аллегорической форме здесь рассматривается проблема иммиграции и способ ее решения (вполне традиционный для современного менталитета: экономическая и гуманитарная помощь слаборазвитым странам). Однако моральное толкование, предлагаемое Кригером, представляет проблему в совершенно новом свете. Конечная цель не в том, чтобы удержать чужаков по ту сторону границы, но в том, чтобы убрать сами границы:
«Бог создал этот мир без границ, паспортного контроля и таможенных сборов.
Люди должны перестать делить себя на своих и чужих.
Мальчик в Конго должен быть нам не менее милым, чем соседский мальчуган.
Дарите любовь, невзирая на расы и континенты».
Но и это толкование не является конечным. Отсутствие границ в символической форме отражает принципиальную открытость М-мира на самых различных уровнях (культура, национальная самоидентификация и т. д.). Об этом речь пойдет ниже.
Однако символическое толкование рождается не в отдельной главе, а в их сочетании. Каждая история — фрагмент мозаики, замысел которой становится понятен, если взглянуть на произведение целиком: увидишь, что мир — не набор принятых кем-то догм и традиционных моделей поведения, а взаимосвязь вещей, смысл которых может быть явлен каждому — стоит только задуматься. Цель своего творчества Кригер формулирует в главе «Маськин сизифов труд»: «Помните, Сизиф у Камю — это человек, который поднялся над бессмысленностью своего существования, который в этой бессмысленности обрёл свой смысл и свою гордость. Как бы тяжела и бесцельна ни была жизнь — это наша жизнь, и мы должны её прожить достойно, и Маськин нам в этом подмога».
Остросоциальная направленность произведений Кригера позволяет вспомнить о традициях русской социальной сатиры, в частности о произведениях Н. В. Гоголя и М. Е. Салтыкова-Щедрина, создавших литературные модели русской действительности, словно в зеркале, отражающие ее недостатки. Для представителей русского «критического реализма» мир является объектом исследования, за которым наблюдает внеположенный ему субъект-писатель. Губернские города Щедрина и Гоголя замкнуты, отделены от остального мира. Словно в колбе химика предстают они перед читателем: процесс, который там происходит, должен завершиться выпадением неаппетитного осадка, подлежащего утилизации. У Кригера описываемый мир не внешний объект, а жизненное пространство — дом, в которым мы живем, и описать его можно только изнутри, приблизиться к героям, стать с ними на равных. Для М-мира процесс познания происходит не в эксперименте субъекта над веществом, а в игре, т. е. в диалоге равноправных субъектов, существующих в одном мире, и результат здесь заранее не задан. Человек с раннего детства исследует вселенную двумя способами: либо вступает в контакт (игру) с явлениями мира, ищет с ними общий язык, либо анализирует явления, пытаясь понять, «что же внутри у этой забавной игрушки». Второй путь является обязательным элементом современной естественнонаучной парадигмы, первый реализуется в рамках М-мира.
Совмещение традиций западноевропейской литературной сказки, христианской притчи и русской социальной сатиры, особым образом переосмысленных, создает основу неповторимой поэтики произведений Кригера.

Поэтика маськописания

Особенности М-языка

Отличительной чертой произведений о М. является языковая игра. «Язык — дом Бытия», как справедливо отметил М. Хайдеггер, а потому при создании М-мира необходимо было создать М-язык. От обыденного он отличается нарочитой несерьезностью, «деточностью» в использовании имен (Кашатка, Шушутка, президент Бушкин, Касторкин); судя по всему, основой послужил язык домашней игры, понятный своим. Значимым свойством такого словоупотребления является отсутствие этикетности, т. е. снятие с персонажей ролевых масок, привычных читателю: персонаж оценивается не по одежде (имени), а по делам его. Кроме того, использование детского языка для рассуждения о глобальных философских проблемах позволяет избежать штампов, взглянуть на эти проблемы под совершенно новым углом зрения.
По мере развития традиционная философия все более подпадала под власть собственных дискурсивных моделей. Становясь терминами, слова теряли связь с живым языком, отсылая читателя к предыдущим текстам, а не к реалиям мира, который призваны были адекватно описывать. Не случайно философские поиски XX века прошли под знаком критики языка (Л. Витгенштейн, М. Хайдеггер). При этом альтернативные дискурсивные модели зачастую слишком тяжеловесны и еще дальше отстоят от обыденного языка по сравнению с традиционными: произведения Хайдеггера, например, трудны для восприятия даже в оригинале, не говоря уже о переводах. Переход с языка науки (философии, физики) на обыденный в произведениях Кригера мешает инерции спекулятивного дискурса увести читателя в область «чистого рассуждения», возвращает к действительности, словно удар палки учителя дзен: может, мир и иллюзорен, но палка-то вот она. «Ваше Пингвинское Высокородие, прошу покорно, позвольте полюбопытствовать, а когда, буквально выражаясь, я ем булочки, они что, тоже облачка атомов или галактики изюмов? — недоверчиво уточнил Плюшевый Медведь…» («Маськин и Снежная королева»).
Вторая особенность М-языка — словесная игра: буквальные переводы и их обыгрывание («Мелко-мягкая компания», паук Дабыл-дабыл-дабыл-юшкин), реализация стертых метафор, толкование слов в духе народной (или детской) этимологии («холодная война» как война с холодом). В результате использования М-языка возникает эффект остранения: несовпадение читательского ожидания и авторской интерпретации взрывает привычные штампы, как языковые, так и идеологические, позволяет увидеть в привычном новое и странное, т. е. еще раз критически взглянуть на незыблемость этого мира. Это особенно важно для подрастающего поколения, еще недостаточно уверовавшего в навязываемые ему штампы. То, что взрослыми (а в особенности взрослыми СМИ) подается как истина, в М-мире предстает элементом игры, который может быть подвергнут критике («так не бывает», «это неправильно»), и ребенку самому предоставляется сделать выбор. Так происходит воспитание Шушутки: «А ему говорилось: “Чёрные утверждают, что это белое, в то время как белые полагают, что это чёрное. А ты, Шушутка, сам решай, что тебе думать и считать. Формируй своё собственное, так сказать, неоднобокое мнение”» («Маськино утрирование»).
С точки зрения развития литературы использование М-языка представляется весьма перспективным, поскольку очищает слова от налипших сверх- и псевдосмыслов, вырывает их из цепких клише светской болтовни, заставляет вспомнить о первоначальном значении. К настоящему моменту фраза «Роза есть роза есть роза есть роза…» уже произнесена, отдискутирована, прокритикована и повешена на стенку в виде бессмысленной засохшей гирлянды. Не пора ли вновь подойти к клумбе и с удивлением обнаружить, что роза — это цветок?

Автор и герой в М-мире
Романы Кригера, как уже говорилось, состоят из отдельных глав, имеющих притчевый характер, композиционно законченных и слабо связанных сюжетно. Однако назвать их сборниками рассказов нельзя: смысл возникает только при целостном восприятии этих произведений. Воспринять «истории» как единый текст помогает образ М. Он не обладает какими-либо необычными привычками (как, например, трубка Холмса, его игра на скрипке и пристрастие к морфию). Лишен он и характерных внешних признаков. Как заявляет сам автор, «в некоторых зарубежных изданиях первых книг про Маськина было создано ошибочное впечатление, что Маськин сам является кроликом или даже зайцем. В японском переводе Маськин был вообще представлен курицей, несущей традиционные японские яйца Акомутояйко. В немецком издании Маськин изображается крыской в военной фуражке, а на языке майори Маськин вообще неодушевлённый предмет. Автор ответственно заявляет, что Маськин ничем из вышеперечисленного не является. Маськин — это вы, позвольте мне напомнить, мой мужественный читатель, Маськин — это вы, моя обворожительная читательница!» («Неудавшаяся любовь Плюшевого Медведя»). Тем не менее образ М. весьма ярок и не оставляет читателя равнодушным. Дело в том, что его основной отличительной чертой является особое отношение к миру: свободное от штампов восприятие ситуации и адекватная реакция на происходящее. М. — абсолютно положительный персонаж, в котором воплощены представления автора о лучших человеческих качествах. В этом герой и автор близки; порой их голоса сливаются, как это происходит в последней главе второй книги:
«…Как рассказывала мать Тереза, однажды она нашла на стене своего дома для бездомных детей в Калькутте надпись, в соответствии с которой Маськин и жил…
Надпись гласила, что люди часто несправедливы, иррациональны и эгоцентричны. Всё равно прощай им! И Маськин прощал. Люби их всё равно! И Маськин любил. Он любил не только людей, но и букашек всяких, он любил даже неодушевлённые предметы, а любовь, что бы там ни говорили, это работа.
Если ты добр, гласила надпись, люди могут обвинить тебя в эгоизме и утилитарных мотивах. Будь добрым всё равно!..
Если ты успешен, предсказывала надпись, у тебя появится много ненастоящих друзей и много настоящих врагов. Будь успешным всё равно! И Маськин был самым успешным Маськиным из всех Маськиных, которых я знал, хотя друзья его нередко подводили, а вот враги неотступно следовали по пятам.
Если ты честен и искренен, люди легко могут тебя обмануть, однако будь искренним и честным всё равно! И Маськин всегда говорил всё как есть и никогда не кривил душой.
То, на что ты потратишь годы, чтобы построить, другие могут разрушить за одну ночь. Всё равно строй! И Маськин строил...
Если ты счастлив, многие будут тебе завидовать, но будь счастлив всё равно! И Маськин был счастлив!
Добрые дела, которые ты делаешь сегодня, будут скоро забыты. Делай их всё равно! И Маськин делал!
Сколько бы ты ни давал людям, им никогда не будет достаточно, даже если ты, как Данко, отдашь им своё сердце. Всё равно давай им! И Маськин давал всё что мог.
В конечном счёте всё это между тобой и Богом, частичка которого живёт в тебе, а вовсе не между тобой и людьми, подводила итог надпись.
Вы не пробовали жить в соответствии с надписью на сиротском приюте в Калькутте? Вы попробуйте. Это возможно» («Маськин сизифов труд»).
В этом фрагменте реальный исторический персонаж, литературный герой и его автор предстают единомышленниками, выступающими перед читателем с единой программой. И все же автор романов о М. не равен герою. Уже фразой «Маськин — это вы», открывающей первую книгу и повторенной во второй, он дистанцируется от своего творения. Смысл подобного расподобления в том, что автор и М. играют в романах разные роли: М. задает идеальную модель поведения, суть которой в том, что мир необходимо воспринимать таким, каков он есть, но и не идти у него на поводу. Автор же выступает как критик действительности, и подчас довольно жесткий. Его ремарки порой наполнены резким сарказмом, на который благодушный М. просто не способен: «В современном мире мыслящий человек страшнее террориста, и это твёрдо установленный факт. Даже самый страшный теракт может уничтожить многих, но он никогда не сравнится с разрушающей силой мысли, никогда он не подорвет самые устои ни одного ублюдочного государства. А вот мысль — свободная, толковая, трезвая мысль на это способна. Поэтому, запретив читать, людям автоматически приостановят мыслительный процесс, потому что размышлять во время просмотра телевизора не удалось бы даже Юлию Цезарю, ибо мелькание омерзительных картинок настолько увлекло бы императора-многостаночника, что он напрочь позабыл бы свои притязания на место в истории».
Резкость и эмоциональность отступлений характеризуют позицию автора, который не может мириться с существующим положением вещей, превращает детские истории в публицистические высказывания по поводу проблем, волнующих современное общество, что добавляет произведениям Кригера актуальности, свежести и динамизма. Однако непререкаемая категоричность отдельных оценок (равно как и пространность подобных ремарок: в главе «Шушутка и премия Пукера» они занимают 76 % текста, тогда как история Шушутки, вынесенная в заглавие, — всего 3 может быть воспринята читателем как навязывание автором своего мнения, что противоречит установке на антитоталитаризм, постулируемой Кригером. Авторские отступления выполняют и другую функцию: они содержат обобщения, выводящие читателя за пределы рассказанной истории, они служат связующим звеном между гармоничным литературным пространством и внешним миром, отнюдь не столь идиллическим. Иногда они имеют исповедально-лирический характер, подобно знаменитым лирическим отступлениям Гоголя:
«Народ мой, почему ты никак не можешь успокоиться?
Почему ты не можешь раз и навсегда за себя постоять?
Почему не можешь ты любить самого себя, как любят себя другие народы?
Две тысячи лет на чемоданах... Но дадут тебе другую отдельную планету, ты и там так сам себя достанешь, что побегут несчастные сыны твои, как угорелые, в разные стороны...
Прости меня, народ мой, если можешь, прости! Но болью бессилия сжимается сердце моё всякий раз, когда я думаю о тебе, и душат слёзы отчаяния всякий раз, когда я заглядываю в твои тёмные, полные неизъяснимой еврейской грусти глаза, столь часто помутнённые безумием. Тем более что эти глаза я вижу и в своём зеркале каждый день...» («Маськин и инопланетянин Вася»).
Авторские отступления нарушают линейный характер повествования. Из времени рассказываемой истории автор может перенестись в XIX век или во времена викингов. Это связано с особой стратегией чтения в М-мире, в корне отличающейся от той, что навязывает нам школьная программа: начать с Гомера и медленно двигаться по восходящей в сторону нашего современника NN, чье творчество одобрено Министерством просвещения. Для М. не существует хронологически предшествующих и последующих текстов: он работает совместно с Л. Толстым, пишет письма Сенеке и спорит с Декартом о том, что волнует его в данный момент. Литература предстает перед М. (и читателем) не вектором, а полем, по которому можно бродить в различных направлениях. Именно такой и является естественная установка читателя, от сказок Андерсена — к Дюма, Каверину, Бродскому, Шекспиру, Прусту… Подобная стратегия чтения была предложена в рамках рецептивной эстетики В. Изером (например, «Вымыслообразующие акты») и предполагает свободу читателя выбирать, что было сначала, а что потом.
Отношение Кригера к литературным предшественникам лишено всяческого пиетета. «Маськин попросил Льва Николаевича Анну Каренину под поезд всё-таки не бросать... или пусть хотя бы окажется, что ей только ноги отрезало, а потом её выходили, ноги пришили, и она стала председателем клуба излеченных инвалидов. Так, мол, сейчас модно — надо либо про инвалидов, либо про однополую любовь писать. А под поезд уже не модно...» Переписывание претекстов стало чуть ли не обязательным атрибутом современного постмодернистского дискурса, однако в данном случае мы имеем игру не с текстами, а с именами: Кригер борется с безоговорочным приятием авторитетов во всех областях общественной жизни, в том числе и в литературе. Он ищет свой путь в литературе: «В отличие от Достоевского, я не беру читателя за душу и не трясу её с бешенством падучей до тех пор, пока из неё, этой читательской души, не посыплются его собственные скрытые топоры, припрятанные для беседы по душам с пенсионеркой-процентщицей. Я не Толстой, полагающий, что у читателя нет и не может быть своей собственной жизни и потому ему следует переезжать с вещами в его роман и там селиться, бродить по его несчётным главам, а потом хлясть — и под поезд. Не то чтобы это не выход, но читателю всё-таки хочется жить в своём доме и хотя бы отчасти своей собственной жизнью» («Маськин сарказм»). Свобода творчества для Кригера — основополагающий принцип человеческого развития, который он предлагает взять на вооружение и читателю. Формулировку своеобразного литературного credo писатель вкладывает в уста князя Кропоткина: «Я придаю особое значение единичной человеческой личности. Только учитывая интересы каждого отдельного человека и давая ему свободу самовыражения, сообщество людей может прийти к процветанию» («Маськин и анархия»). Но не повредит ли такая свобода тем, кто еще не сформировался как личность? На этот вопрос отвечает сам автор: «Да, это очень страшно — предоставить несмышленому существу полную свободу, но дело в том, что существо это никогда не станет смышлёным, пока оно несвободно. Единственное, чего будет добиваться божья тварь, — так это свободы, прямо или исподтишка, подчас даже ценой собственной жизни».
Кроме того, как и в случае с языковой игрой, «панибратство» с классиками снимает с их произведений налет академической пыли, приближает к современной аудитории. Наиболее консервативные читатели могут счесть шутки Кригера мальчишеством, но при этом рискуют оказаться в положении грифа из анекдота, на вопрос козленка: «Почему вы питаетесь падалью, а не охотитесь на козлят?» — ответившего: «Молодой ты еще, глупый… Это же классика!»
Отсутствие пиетета к классикам компенсируется в романах о М. иронией по отношению к собственным произведениям:
«Лев Толстой подарил Маськину большой пакет, подписав:
“Настоящему Маськину
от настоящего Льва Толстого.
Бумага, которая всё стерпит”.
Когда Маськин развернул пакет, там оказался рулон туалетной бумаги...»
Свобода критиковать и быть критикуемым — вот принцип литературного творчества, проповедуемый Кригером. С точки зрения литературности романы о М. крайне неоднородны. Автору удалось найти яркий, вызывающий у читателя симпатию образ главного героя, чей ясный, свободный от канонов взгляд на мир служит основой маськописания — нового способа описания окружающего мира, созданного Кригером. Использование «деточного» языка для описания серьезных социально-философских проблем представляется весьма продуктивным, а построенный на основе подобного дискурса роман — фактически бесконечным: он может превратиться в роман-дневник (например, «Дневник писателя» Достоевского), в котором автор реагирует на события, происходящие в вечно меняющемся мире. Однако стилистически книги о М. пока не вполне совершенны: основной проблемой остается несочетаемость «деточного» языка «истории» и публицистических, тяготеющих к стилистике радикальных политических изданий авторских отступлений. Совмещенные в рамках единого текста, элементы абсолютно различных по своей природе и функциям дискурсов вызывают отторжение как у взрослой аудитории (воспринимающей детскую лексику как сюсюканье), так и у детской (ребенок вряд ли поймет, во имя чего с таким жаром ломает копья автор, употребляя при этом малопонятные выражения вроде «ублюдочного государства»; дети — большие ценители семантической точности). Однако подобная стилистическая эклектичность не является непреодолимой. И, возможно, следующий роман о Маськине станет тому доказательством.

Философские аспекты М-мира

Философские аспекты М-мира были в свое время довольно подробно рассмотрены М. Хайдеггером («Бытие и время» и др.). Отметим лишь основные пункты его рассуждений. Появлению новых обитателей в М-хозяйстве предшествует встреча и знакомство. Встреча (Begegnung) в данном случае является ключевым понятием в процессе познания мира: не случайно именно встречей с голубыми тапками начинается первый роман о М. Проявляя интерес к окружающему миру (Umwelt), взаимодействуя с ним, М. избегает насильственных действий, предпочитая встречу и разговор. При описании отношения Dasein (Здесь-бытия) к другим вещам Хайдеггер старается избежать двусмысленности, а потому вместо глагола понимать (нем. begriffen от greifen ‘хватать’; ср. произошедшие от одного корня рус. понять и взять) использует слово встречать. Готовностью к встрече характеризуется отношение М. не только к вещам, но и к другим Seidens. Случайная встреча, переходящая в диалог, — отличительная черта поведения М., которую тот предлагает перенять и читателю. Читателя приглашают участвовать в игре, поскольку, как утверждает Б. Кригер, «Маськин — это вы, если, конечно, добавить немного солнца, манной каши, дружбы с плюшевым медведем, здравого смысла…» Таким образом, термин М-мир можно расшифровать также как мой мир.
Однако эпитет мой не означает, что мир полностью эгоцентричен. Центральное положение М. в М-мире является следствием его положения Dasein по отношению к наличным вещам, однако при этом М. и вещи (домашние тапки, граммофон, дедушкины часы) выступают как равноправные и однородные, хоть и различные по своей природе формы бытия. Маськино хозяйство (в терминологии Хайдеггера Werkwelt) не просто наполнено подручными (zuhanden) вещами: существование каждой из них (даже при кажущейся экономической бесполезности) имеет для М. важный смысл. Особенностью М-мира в том, что между вещами (Ding) и Seidens (иными Dasein) не существует четкой границы, а в хозяйстве М. она и вовсе отсутствует: Маськины Тапки, Кашатка, домовой Тыркин, сосед Отжимкин и сам М. равноправны не только в онтологическом, но и в экзистенциальном плане. Экзистенциальный статус некоторых обитателей М-хозяйства даже выше, чем у человека: например, у булыжника, родившегося, «когда бОльшая часть Западной Сумасбродии была огромным полем лавы», и ведущего жизнь сугубо созерцательную. «Поскольку эволюция поступает с камнями гораздо человечнее, чем с людьми, даря им практически вечную жизнь, достойное размеренное существование и возможность неспешного созерцания плодов этой самой эволюции, я смею заявить, что у булыжников есть блат у природы. Мать-природа по знакомству любит их больше, чем нас» («Маськин и булыжник»). Можно сказать, что, как и люди, вещи, которые мы любим, близкие нам, приобретают душу, и тогда само их присутствие становится для нас важным. Следуя категорическому императиву И. Канта, мы относимся к ним как к цели, а не как к средству достижения таковой.
Выступая в качестве демиурга М-мира, М. вовсе не претендует на свою единственность в этой роли. Создающий свое творение «здесь и сейчас», он признает равный статус любого, созидающего «там и тогда», т. е. других Seidens (Бытийств), и стремится к диалогу. По-видимому, именно фраза «Маськин — это вы» подтолкнула Хайдеггера к идее выдвижения знаменитых положений о «Das Man» (Любом, не путать с Der Mensch), описывающих наш способ бытия друг с другом: мир, окружающий каждого, является общим миром, поскольку каждый из нас выступает в нем в качестве Любого, равного, взаимозаменяемого в нашей экзистенции (подробнее об этом можно узнать на лекциях профессора в Марбургском университете). То, что я нахожусь в центре мира, не унижает другого, поскольку и он находится в центре. Некоторые называют это мультиполярностью. К сожалению, данные положения были отвергнуты коллегами философа Э. Гуссерлем и Ж.-П. Сартром, зато были с восторгом восприняты Плюшевым Медведем, большим поклонником философии: с тех пор любимое блюдо — манная каша — доставляла ему не только гастрономическое, но и концептуальное удовольствие.
Философскую концепцию, созданную Плюшевым Медведем, Б. Рассел собирался определить как эмпирический экзистенциализм, однако не сделал этого по просьбе самого Медведя («к чему умножать сущности без необходимости»; Материалы к истории западноевропейской философии. Архив автора). В емкой и афористичной форме она изложена в трех частях работы «Кухонная философия Плюшевого Медведя» (гл. 2). Согласно этой концепции, восприятие окружающего мира зависит от индивидуальных особенностей человека, только ему присущих физических и психологических качеств («1. Плюшки лучше, чем блины, потому что они плюшечные»; там же), а потому не может быть навязано другому человеку, который, возможно, не является плюшевым и предпочитает блины. Кроме того, наиболее значимы явления и события, происходящие здесь и сейчас, в мире подручных вещей, обладающем окружаемостью (Umhaftetes) и осмысленностью («2. Сегодняшние плюшки всегда вкуснее, чем вчерашние, что бы там Декарт ни говорил, потому что вчерашние давно съедены, а сегодняшние я сейчас ем»; там же). С этим положением связано неприятие П. Медведем теоретической науки (см.: «Маськин и Скептический Ёжик») и религиозного фундаментализма (см.: «Маськин и Монах»). Принципиальная маськоцентричность наряду с мультиполярностью в позиции Плюшевого Медведя привела его также к острой полемике с другим известным философом — Ф. Ницше. Действительно, толерантность по отношению к каждому конкретному маськину, стремление не учить, а учиться в диалоге с Другим прямо противоположны концепции сверхчеловека и профетическим устремлениям немецкого мыслителя. Результаты критики ницшеанства изложены в третьей части «Кухонной философии»: «3. Ницше придурок».