Внутриутробное эссе: о чем думают еще не рожденные

Сборник «разношерстной» прозы «Сквозняк» Борис Кригер начинает с «внутриутробного эссе» «Точка с запятой», в котором образы, продиктованные сугубо личностным восприятием автора, существуют в условном пространстве материнской утробы. Отсутствие сюжета как такового дает писателю возможность в небольшом рассказе затронуть большой спектр проблем философского характера, касающихся разных сторон жизни. Стиль повествования позволяет читателю углубиться в собственные размышления, не теряя при этом нить мысли автора. Кригер словно показывает сам процесс мышления, путь рассуждений еще не рожденного человека, играет словами, не давая читателю времени сосредоточиться на конкретной проблеме, оставляет пространство для личного понимания и интерпретации.
Борис Кригер начинает препарирование духовных внутренностей своего героя с определения: «Дрожащий охотник — вот, пожалуй, взвешенное описание моего состояния». Попытки осознания, понимания глубинности мировых процессов — вот что отличает пытающегося мыслить индивида от плывущего по течению; осознанное же намерение подчинить своему пониманию процессы неведомого приводят к открытию: «Мир — сплошное надувательство». Так можно понять это странное внутриутробное эссе, этот монолог эмбриона, а можно и по-другому. Внутриутробное существование ведет каждая отдельная единица этого мира, слагаясь в итоге в единый, единоличный, оттого опять же одинокий организм. И всему этому многообразию свойственны по сути одни и те же процессы. Сколько можно задаваться вопросом, что существует в реальности, а что нет, если можно поставить под сомнение абсолютно все, начиная с существования в целом, ведь мы сами «настраиваем зрение на желаемую остроту»? Даже не обращаясь к античной мудрости и русским классикам, оставшись в рамках более адаптированных и понятных нам примеров, можно вспомнить, например, фильм «Трасса 60. Дорожные истории», герой которого, получив по голове ведром с краской, осознает, что, изменяя угол зрения, можно открыть бесконечное количество дорог, где единственным законом бытия является череда таких совпадений, которые априори являются законом, действующим только в рамках личного персонального одиночества.
Из чего же вырастает это ощущение одиночества, как не из осознания собственной ненужности? Кригер дает, кажется, правильный рецепт — он вспоминает о природе, а точнее, о самом главном и самом «в корне неэтичном» процессе размножения, который нарушает «целостность нашего одиночества». «В своей будущей жизни я буду заниматься любовью так нежно и так неиздерганно-обстоятельно, что всякий раз, когда природа будет ликующе заглядывать мне в лицо, я буду умиротворенно улыбаться ей в ответ: “Не волнуйся, я не растратил свое семя понапрасну, изливаясь в бесплодные полости… Я все сделал, как ты хочешь. У тебя будет еще много подобных мне сорванцов-футболистов, на которых ты можешь проводить свои неэтичные эксперименты”».
Подобное общение с природой сути вещей ведет к бесконечному разветвлению рассуждений, смысл которых можно уместить в одном слове, а можно вырубить все леса на планете для изготовления бумаги, дабы еще раз порассуждать о том, о чем со времен палеолитического искусства до наших дней пишут, говорят, чертят, строят и рисуют. Если все же попытаться выразиться кратко, то на ум приходит лишь единство в самом общем и самом символическом смысле, то единство, которое созидает.
А что же внутриутробный герой? Он недоволен и хочет о том поведать миру. Ему мешают созданные собственным воображением китайцы, мешает и его создатель, он жаждет, он требует одиночества. «Трудно остаться одному, когда пуповина связывает тебя с другим человеком. Пусть с матерью, пусть с женщиной, пусть с существом бесконечно обжитым, но все же иным, с какими-то своими вкусами и предпочтениями». Бессмысленно на самом деле даже и говорить, что каждый наш бестолковый организм в своей природе настолько эгоистичен, что, не успев еще вылупиться из яйца, начинает протестовать против вмешательства в его личное одиночество, а потом всю жизнь ищет, с кем бы его разделить.
«Внутриутробное эссе» — как кроссворд с вертикалями и горизонталями, складываешь мозаику из того, что же хотел сказать и сказал автор. Появляется ощущение цикличности — словно читаешь поток сознания уже прожившего жизнь еще не родившегося эмбриона. Может быть, только находясь в утробе мы обладаем всеми знаниями мироздания? Для того чтобы родиться и попытаться вспомнить забытое великое знание? Но нет, эмбрион — не Господь Бог, он может лишь ждать своего появления на свет, сетовать на скуку и отсутствие окон в утробе, параллельно упражняясь в остроумии, сравнивая пророчества священных книг с «литературными ценностями преисподней».
Стоит подумать о природе, как сразу же приходишь к религиозным рассуждениям, откуда до преисподней уже рукой подать. Эмбриону же еще неведомы понятия о каре небесной и богохульстве, поскольку «наскоро проглоченные ангелы» «насупленно молчат, рассевшись по углам еще несформировавшегося желудка», и не могут поведать об этом, как и о том, чушь ли написана в священных текстах.
В своем внутриутробном эгоизме герою становится ясно, что одиночество невозможно: «Я сам являюсь женским началом, ибо, пока и, возможно, навсегда составляю единое целое со своей матерью, я, скорее, ее орган, чем отдельный, одетый в костюм плаценты, индивид». Невидимой пуповиной опутан, связан весь мир, и из этой паутины вырваться еще более невозможно, чем из паутины условностей жизни. Выявляется конфликт двух понятий — невозможности погрузиться в одиночество и невозможности вырваться из утробы одиночества одновременно. Этот конфликт одновременностей приводит к некоему круговороту, рождает разум, саму возможность мыслить и, главное, понять то, что нет ничего, что существовало бы единолично.
Где же находится образ, где отражается «мерный огонь загадки еще не состоявшегося бытия»? Вряд ли автор пишет о еще не состоявшемся бытии исключительно по отношению к еще не родившимся. Как младенец дремлет в утробе матери, наша душа дремлет в нас и жаждет и боится рождения. «Смерть нерожденных мыслей практически столь же скучна, как и опасность внезапного исцеления, пришедшая от волны мотыльков, знаменующих собой пробуждение, столь похожее на смерть».
О чем же жалеет наш, да, именно наш, уже после нескольких страниц столь полюбившийся эмбрион? Он жаждет, подумать только, средства от одиночества, нуждается в собственном, лично приобретенном друге! «Вот если бы каждый эмбрион имел возможность завести, скажем, собачку или котенка, ну, пускай даже в их эмбриональном виде, — насколько бы нам всем было веселее отбывать свой внутриутробный срок! Хорошая собака — прекрасное средство от одиночества».
Хочу предупредить: когда вы читаете внутриутробные мысли нашего эмбриона, в какой-то момент вас может посетить странная галлюцинация — вам неожиданно покажется, что вы самый настоящий эмбрион и в данный момент думаете о том же самом. Если вы находитесь в собственной уютной квартире, еще куда ни шло, ну а если в метро? Тогда надейтесь, что вам вот-вот предстоит родиться, ибо провести девять месяцев в подземке — то еще испытание.
К какой же мысли мы, собственные эмбрионы самих себя, вернемся? Мы вернемся к тому, что это когда-то, где-то уже, безусловно, было, а значит, мир — безусловное надувательство. Эту мысль иллюстрировать дословной цитатой из Кригера не стоит, иначе не получится в полной мере насладиться той литературной тканью, которую он выткал для читателя, когда продолжил описывать бесконечное всемирное надувательство.
Пусть читателя не пугает, что мысли нашего эмбриона стали чем-то напоминать «Звездную мантию» Павича, ведь, даже если иногда теряется нить, продолжаешь получать удовольствие от узора; холодящий язык привкус кардамона, неожиданно ворвавшийся в удовольствие от знакомого вкуса сочной баранины, — так это можно описать языком вкусовых рецепторов. Острые, пряные образы могут не всем оказаться по вкусу, но о вкусах, как известно, не спорят. Если же попытаться понять чужую дорогу восприятия самого тонкого и сложного — внутриутробного, — как знать, может быть, это поможет заглянуть в тайну создания самого себя.
Однако что наш эмбрион? Он даже не уверен, что он — мужчина, но уже выдумывает свою жизнь, изъясняется на нескольких иностранных языках и (о чем еще могут думать мужчины после того, как уже подумали о матушке-природе?) представляет себе в деталях первое свидание.
Борис Кригер перемежает разговор с Христом и диалог из еще не случившегося свидания так же органично, как мы в своих мыслях, думая, что их не подслушивают, перемежаем вечное с бытовым, простое со сложным, чистое с грязным. Автор беспощадно обнажает все то, что каждый день мы перетасовываем внутри собственного сознания, но не столько обличает это, сколько просто констатирует.
«Нет ничего более вредного, чем сам процесс существования», — повторяет Кригер давно знакомую всем мысль.
Думать о простых вещах не стыдно, потому что лучше думать, чем не думать вовсе. Но вот разгадать тот мир, который лежит у всех на ладони, не выйдет, как ни старайся. «Вообще нужно сказать, что я — катастрофический оратор», — этого признания читатель ждет, несколько запутавшись в душных, метающихся, иногда саркастических, а иногда и наполненных отчаянием образах-привидениях. «Ich weigere mich, in dem alten verspukten Schloss zu schlafen — ich habe Angst vor Geistern! _{(Я отказываюсь спать в старом заколдованном замке. Я боюсь привидений - нем.).} И все же я засыпаю. Засыпаю от страха».
«Все сказано до нас, и эта истина, как гетеросексуальный овощ, насилует наши неокрепшие души». Кажется, Бориса Кригера, как и всех нас, мучает то, что полная высказанность так и не дала человечеству приблизиться к истине, сколько ни своди воедино древние тексты, сколько ни бейся над параллелями, радиусами, меридианами — мозаика не складывается и, что самое мучительное, никогда не сложится.
На чем же заканчивает Кригер эссе, чем усмиряет всех наших привидений? Точкой, запятой и многоточием: «По земному неблагодарный рассвет освещает меня, и я оказываюсь всего лишь отвлеченной точкой с запятой…» Значит ли это, что мы лишь бесконечные пиксели мироздания, или же мы, как точки и запятые в тексте, необходимы для самого существования мира — решать читателю.

Чем утомлена канадская провинция

«Утомленные кленовым сиропом» — цикл рассказов Бориса Кригера из сборника «Сквозняк», каждый из них — маленькая история о канадской глубинке, о людях, в ней живущих. Это смешные и не очень истории с философией простой и жизненной. А еще «Утомленные кленовым сиропом» — исповедь иммигранта, человека с другим менталитетом, другим мировосприятием. А еще это — возможность узнать, как простые смертные живут там, в далекой Канаде.
В этом цикле подкупает своей непосредственностью и искренностью стиль писателя. Первый рассказ называется просто и со вкусом: «Почему из кленового сиропа не гонят самогон?». Действительно, почему нет возможности глотнуть воздуха родины, оставаясь в пределах обжитой чужбины? «Отчего канадцы не такие же, как мы? — напрашивается невольно вопрос. — Отчего их сироп так благостен и сладок, когда наш самогон такой горький и одновременно родной?!»
Вопросы, вопросы… Но лучше не спрашивать, лучше не спрашивать, «а то вот так спросишь, а потом, глядишь, все начнут гнать самогон из кленового сиропа, и страна придет в упадок. И нам снова придется искать подходящее место для иммиграции». Невольно вспоминается шутка: «Там, где водка, — там и Россия». Подобный прием, рассчитанный на узнавание читателем места, личности, в данном случае страны путем высмеивания некоего конкретного порока, встречается у разных писателей, например у Довлатова, сравнение с которым неизбежно в данном случае, ведь речь идет об «эмиграционной» литературе.
Все, когда-либо познавшие эмиграцию, неизбежно сравнивают жизнь старую и новую, жизнь до и после, людей, традиции, нравы. А где это видано, чтобы настоящий русский не скучал по «водке-селедке»? Да как скучал бы! Со слезами на глазах, точно так, как, например, персонаж из фильма «Окно в Париж», страстно мечтавший о родине... О, как он плакал и просился обратно в Париж, оказавшись в Санкт-Петербурге: оно, конечно, нищета 1990-х уже схлынула, но все же за границей как-то спокойнее...
Тоска по родине — чувство, свойственное людям склада тонкого, изящного, склонного к фантазиям. И что это, как не фантазия — самогон из кленового сиропа? «Возьмите обычное дерево по фамилии Клен (а по национальности — дерево), независимо и самопроизвольно произрастающее у вас под носом».
Символика здесь важна: именно кленовый сироп символизирует канадскую глубинку, и именно самогон символизирует Россию, а вернее, некоторые ее конкретные свойства.
Вывод о нецелесообразности изготовления спиртных напитков из кленового сиропа не останавливает героя, он мечтатель и, следовательно, мечтает о новом облике Канады, символами которой стали бы «кленовая водка, кленовые виски». Герой ностальгирует по почти забытым временам, когда горячительные напитки были труднодоступны, понимает, что теперь нужно что-то новое, которое, к удивлению, может оказаться вовсе не новым, а давно забытым старым, ибо «позади, так сказать, Москва, впереди — подозрительно Тихий океан. Круглость Земли иногда доводит до отчаяния!» У героя в момент острой ностальгии возникает переоценка ценностей и понимание того, что за границами нашей родины, даже добившись успеха, ты остаешься «пришлым человеком с покалеченной восточноевропейским акцентом репутацией…» С такого вот, не слишком радостного вывода и начинает Борис Кригер свой рассказ «Почему из кленового сиропа не гонят самогон?».
В рассказе «Немного о канадских слонах» русский читатель узнаёт, что хамство, «самовозвеличивание» за ваш счет людей мелких и незначительных, покрытых шкурой слоновьего равнодушия и шерстью ненависти к окружающим, — все это удел не только нашей постсоветской отчизны, но и столь благополучной страны, как Канада. У нас это явление так и называется — совок, можно было бы даже пофантазировать и «канадским слонам» придумать такое же звучное и обидное название. Впрочем, Борис Кригер именует это явление «слоновостью».
«Наиболее близки к слоновьему роду всякого рода секретарши и администраторы, особенно в таких заведениях, как школы, больницы и правительственные учреждения. На этих трех китах зиждется современная система унижения человека, которая претерпела удивительный прогресс, ибо унижает она гораздо ниже, чем прежняя, и при этом ни к чему не придерешься».
Вполне возможно, что у эдакой «слоновости» и нет разграничений по принципу национальности, а слоны — это раса отдельная, возникшая со времен незапамятных и совершенно самопроизвольно.
История с семейным врачом, случившаяся с героем, также мгновенно роднит его с читателем, ибо нет, кажется, ни одного человека в этом мире, которому не пришлось бы выслушивать от «слонов» мира сего всевозможных наглостей, грубостей и т. д., одним словом — слоновостей. Правда, такое емкое определение и четкое сравнение писателя не совсем понятно, чем, собственно, провинились чудесные животные — слоны? Они кажутся гораздо более приятными и даже вежливыми, чем все представители фауны секретарш, администраторов, продавщиц и многих, многих других. Тем не менее, как ни назови, а явление это есть в нашей жизни. Независимо от границ. «И когда же уйдет в историю слоновость тех, кто выполняет нудную и никчемную работу, ведет пропащую, скучную, как дно пустого сотейника, личную жизнь, а зло вымещает на всех встречных и поперечных?»
Борис Кригер задается совершенно не праздным вопросом общечеловеческого нерадостного бытия: отчего появляются на свет такие вот «слоны»? Ведь все мы в детстве мечтаем о свершениях великих, подвигах настоящих, друзьях верных и любви неземной. Куда же с возрастом деваются все эти стремления, почему у милой девочки/мальчика (далее вставить Ф.И.О.) вырастают уши, хвост, хобот и, как следствие, неудовлетворенность собой, ненависть к более удачливым, тайное желание ужалить, ударить, отравить существование окружающим.
Впрочем, можно постараться войти в положение слонов поневоле (ибо по собственной воле явно никто слоном не становится) и понять, что ими движет. Мы вот думаем, что эта секретарша — леди Макбет Мценского уезда, существо злобное, толстокожее, людей унижает для собственного удовольствия исключительно, жить на этой земле права не имеет… Однако совершенно очевидно, что большинство таких «слонов» — люди глубоко несчастные, наверняка одинокие. И, не научившись быть счастливыми, они любого человека, который от них профессионально зависит, а особенно любого счастливого человека, воспринимают как личного врага. К тому же, как всегда, виновата система. Вот когда за каждого обслуженного клиента секретарша, администратор, продавец и иже с ними получают денежный бонус — тогда хорошо становится всем. Но поскольку к государственным учреждениям бонусная система применяется крайне редко, а зарплата при этом чаще всего ниже прожиточного минимума, то мы и получаем, соответственно, людей со слоновьей душой.
«Исповедь провинциального террориста» — это история о том, как, поддерживая светскую беседу о погоде, или, как называет ее наш герой, «разговор по-маленькому», некоторые индивиды обязательно рано или поздно, и скорее рано, чем поздно, начинают говорить о глобальном потеплении. Поход рассказчика в канадские гости подтверждает общероссийское мнение о том, что вкусно кормят и радушно принимают только наши, неиспорченные кленовым сиропом и всякими другими изысками, широкие русские души. Как ни старался герой соблюсти все формальные приличия, казус за казусом не заставили себя ждать — в итоге он был обвинен в анархизме, сепаратизме и назначен главным местным террористом.
Званый, но более чем скромный ужин был созван не просто так, а по очень даже важному поводу: коллега нашего героя нашел себе невесту, девушку с ранчо, «бабу, видимо, упорную и решительную», раз она смогла «закабалить вольное канадское сердце убежденного холостяка» и превратить его в «кандидата на скоропостижное брачевание». Закабаленный, «теперь остаток жизни он будет подбирать навоз за коровами и ходить на цыпочках перед своей женой кавбойкой».
В рассказе «В поисках приключений» нам предстоит узнать, на что могут пойти жители тихой канадской провинции, чтобы хоть как-то стряхнуть с себя сонное монотонное существование. Местные жители придумывают себе изысканные трудности, чтобы было что обсуждать в обеденный перерыв. А для того чтобы поверили, что в выходные с тобой произошла кровавая драма или захватывающее приключение, необходимы доказательства, коими и служат синяки разных форм и размеров. «Так и хочется встать и спеть гордый гимн, чтобы почтить память всех безвременно покинувших этот мир, чья жизнь внезапно оборвалась в момент триумфальной погони за восхитительным синяком размером со сковородку». Таких умельцев, впрочем, хватает не только в канадской, а в любой глубинке. Разница состоит лишь в том, как именно себя развлекает местное население. Собственно, чем спокойнее и размереннее протекает жизнь, тем больше времени остается на развлечения пустые и бестолковые, которые лишь имитируют свершения прошлых лет или же были описаны в книгах. Борис Кригер иллюстрирует этот процесс путем сравнения «великого перехода Алгоквинского национального парка» некоего господина Камеруна с пространной цитатой из Джека Лондона. Красивый и благородный пафос пути по «Белому Безмолвию», бескрайнему снежному простору, борьба за выживание, разговор с Богом, с которым невольно остаешься наедине, — все это не идет ни в какое сравнение с «великими» свершениями местных жителей.
«Откуда такое стремление подвергать себя смертельной опасности? “Скука!” — скажете вы. Не иначе — скука. А может, и правда, поиск общения с Богом? Может быть, Бога больше нет в храмах и теперь, чтобы перемолвиться с ним словечком, нужно полностью отдаться на милость Белому Безмолвию?»
Однако Господь Бог все же, наверное, в душе, и в храме его тоже найти при желании возможно, вряд ли дело в религиозных чувствах местных жителей, воспитанных на кленовом сиропе. Если пытаться ответить на вопрос, откуда такое стремление подвергать себя смертельной опасности, то единственное, что приходит в этом случае на ум, это «дело»: «Найдите себе дело настоящее, благородное, лишенное ложного пафоса и освобожденное от желания обсудить это в обеденный перерыв, предъявив доказательства размером со сковородку. Например, можно вырастить небывалой красоты сад или написать детскую сказку».
В провинции «взаимоперемешивание народонаселения случается нечасто», нечасто изменяются и людские занятия. Если обратиться к кинематографу, то лучшим примером является фильм «Назад, в будущее», где эта физиогномическая (и не только) преемственность показана приемом примитивным, но действенным: персонажей из разных эпох играют одни и те же актеры. Нравы столетней давности в Канаде, в местечке провинциальном и даже в те времена диком, теперь сменились благополучием и спокойствием. Теперь не нужно «защищаться от крыс зонтиком», а револьверные выстрелы в соседнем гостиничном номере уже не считаются нормой, но лица все те же, и неизвестно, что скрывается под личиной цивилизованности и добропорядочности. Безусловно, «знание истории позволяет вполне насладиться современностью», улицы уже не столь наполнены навозом, как прежде. «Может, и другие дикие места проживания человека со временем обретут благородные или по крайней мере приемлемые черты. Вот, может быть, не пройдет и полутора веков, и российская деревня станет респектабельным местом отдыха горожан», — выражает надежду Борис Кригер. Будем надеяться и мы, что «всё у человечества придет в норму», если, конечно, «какие-нибудь страшные инопланетяне не возьмутся за наше перевоспитание».
Возникает вопрос: зачем же нам читать подобные книги — летописи чьей-то чужой жизни вдали от наших просторов? Наверное, затем, что страны бывают разные и жизнь, как водится, у каждого своя собственная. И истории у каждого свои, но, оказывается, при ближайшем рассмотрении все наши истории необычайно схожи между собой, независимо от места проживания. Вот, например, читает человек о том, как герой не знал, куда деть щенков, как перетаскивал с грузчиками рояль, а у самого в голове — «куда девать своих котят и запылилась давно скрипка». Не каждому нужно становиться писателем, но летопись собственной жизни все мы так или иначе ведем, ведем внутри себя, с любовью перебираем старые фотографии, пересматриваем фильмы своего детства. И что может быть правильнее этого, ведь без нашего прошлого у наших детей будущее будет блеклое и неинтересное. Мы не можем познать тайны мира, но мы можем познавать мир, каждый по-своему.
В рассказе «Порт надежды» герой отправился путешествовать «куда глаза глядят, куда, как говорится, заведет дорога, и остановиться там, где получится, без нудного планирования и упований на заведомый комфорт и обилие достопримечательностей». Что обещает подобное небольшое путешествие? Романтику дороги, придорожные кафе с сонными официантками, теплые булочки или черствый хлеб, уютные или же дешевые и грязные гостиницы. Не важно, на поиски чего именно мы вырываемся из привычного ритма жизни, важно то, что мы приобретаем в таких путешествиях для себя. Есть такой тип людей, которые совсем не могут без дороги. Они и работу себе находят такую, чтобы буквально жить в доме на колесах. И хотя наш герой, кажется, больше домосед и не относится к подобному типу вечных странников, он отправляется на поиски романтики дороги. «Если вы можете наугад в полной темноте пробраться к собственной кровати, ни разу не ушибившись — это верный признак, что пора путешествовать». Кем же мы становимся во время путешествия, остаемся ли прежними? Ведь дорога манит, затягивает, каждое пристанище начинает казаться родным домом. Так и наш герой, охваченный магией путешествия, поддается этому ощущению. «Стоило мне устроиться поудобнее, как медленно приползла иллюзия того, что вот так бы я и прожил здесь всю оставшуюся жизнь, вот в этой самой комнате с катастрофически размеренным тиканьем часов».
Магия названий мест очень влияет на ход мысли и даже на наш выбор этого самого места. В данном путешествии нашего героя привлекло название местечка Порт Надежды. В разговоре с пожилой английской парой герою рассказа пришлось вспомнить другое место — Гластонбери, храм с разрушенным сводом, у которого вместо крыши — бездонное голубое небо. Наш путешественник даже, по его собственному признанию, «разродился» стихотворением на эту тему. Вот так храм рядом с гостиницей в местечке под названием Порт Надежды в Канаде оказался связан невидимой нитью с полуразрушенным храмом в Южной Англии. И несмотря на то, что кригеровский герой и сам не знал, куда поедет дальше, окажется он именно в Квебеке, возможно, именно благодаря диалогу с парой из этого удивительного места. Диалогу, который очень удивил героя, ведь нельзя не удивиться, когда ни с того ни с сего неожиданно тебя спрашивают: «Вы едете в Квебек на неделю?» Так на ниточку переживаний маленького путешествия уже нанизываются, помимо усталости, свежих булочек и черствого хлеба, Порт Надежды, могила короля Артура в Гластонберри и французская революция, которой лишен Квебек…
Да, жители канадской глубинки подвержены недугу скуки. Но кто его миновал? Писатель, с мягким юмором и легкой печалью поведав нам о людях, сиропе, провинциальном терроризме, дождях, скуке, путешествиях, револьверных выстрелах, отношениях с соседями, манной каше и толстозадых огурцах, напоминает нам всем, независимо от места проживания: «…если мы не будем обращать внимания на лунные дорожки застывших в штиле вод, то очень скоро мир перестанет обращать внимание на нас, ибо он ревнив и страдает от недостатка любви и осмысленного созерцания».