«Мысль семейная». Паутина превращается в гнездо

«Мы несем в себе и прошлое наших предков, и будущее наших потомков, потому что переданное нам отношение к жизни мы передаем дальше, и от всего этого невозможно ни скрыться, ни отмахнуться...» — пишет Борис Кригер. Семья может быть человеку тихой гаванью, защитой от бурь, а может оплетать липкой паутиной усталости людей друг от друга, их скомканной вражды и неискренности, лицемерия перед другими и самими собой. «Мысль семейную» в романе можно определить как «приятные тугие узы». По крайней мере таковыми являются отношения, которые сложились в семье Адлеров. Это уже не паутина (родители Герберта) или лабиринт (родители Эльзы), но еще не гнездо. Это некоторая промежуточная стадия. Семейный очаг — изразцовая печка, свет в окошке, лампа с зеленым абажуром, как в «Белой гвардии» Булгакова, — это пока идеал, но на уровне теперешнего поколения Адлеров это недостижимо, ибо отношения Эльзы, Герберта, Джейка, Энжелы и ее женихов слишком сконструированы, слишком рациональны, в них чувствуется руководящая воля главы семейства и сознательное противодействие примеру предшествующего поколения. Добрые и гармоничные отношения в семье должны передаваться естественно, как жизнь, как дыхание, с молоком матери попадать к нам в кровь — и нам, благодарным потомкам, останется только совершенствовать и приумножать наследство в виде семейных традиций, совместного отдыха, взаимопомощи, понимания, душевной теплоты и щедрости.
«Хорошо, когда оказывается, что быть связующим звеном поколений сладко и приятно, что ничего не нужно менять... Хорошо переносить в свою едва образовавшуюся семью умеренные традиции и теплую атмосферу взаимного восхищения...
Но что же делать, если нам не повезло? Что, если родители, по воле вечно осуждаемых времен и не менее критикуемых нравов, оказались людьми холодными, чрезмерно строгими и невнимательными? А может быть, вспыльчивыми и несправедливыми? Или даже вздорными и жестокими?.. Неужели мы обречены нести все это и в свою нынешнею семью, а далее передавать по эстафете грядущим поколениям?» Нет, решительно отвечает автор.
Борис Кригер показывает, как люди зависят от своего прошлого, от своих родителей и акцентирует внимание не на наследовании физических или нравственных черт предков, не на собственно наследственности, а на осознанном подходе к вопросам прошлого. Человек сам волен выбирать, что ему принимать от прошлого, а что нет, на каких основаниях строить свою жизнь. Писатель в лице своего героя Герберта Адлера преподносит читателю модель жизнестроительства. В третьей части романа, где тема семьи достигает пика своего развития, рассказывается о предшествующем поколении — о родителях Герберта и Эльзы. Детство героя прошло в неестественной атмосфере: «Целый ворох патологических взаимодействий ознаменовывал семейную жизнь родителей Герберта. Опять же со стороны она казалась бесполезной и невнятной, и нельзя было сказать, что любовь растаяла в дымке времен, поскольку, вглядываясь назад, в свое прокуренное отцовскими папиросами детство, ничего, кроме взаимных обид в родительских отношениях между собой, да и в отношениях с детьми, Герберт узреть не мог». Но отрицательный опыт — тоже опыт, и Адлер в своей семье пытается противодействовать влиянию родительского примера. «Адлер всеми силами пытался не переносить опыт своего домашнего очага, так сказать, до боли родных пенатов, в свою семью, в свои отношения с Эльзой, Энжелой и Джейком, но подчас это было выше его сил, и он словно бы со стороны слышал в своем голосе нотки своего отца в стиле:
— А почему... ты... не... выучил... уроки?
Герберт понимал, что любить своих ближних нужно не за что то, не потому, что они успешны, трудолюбивы и ведут себя в соответствии с твоими ожиданиями. Любить их нужно просто так, беззаветно, без предварительных условий. Герберт пытался так любить, и иногда ему казалось, что он преуспевает на этой ниве, но «почему... ты... не... выучил... уроки?» снова брало верх, и благие намерения на безусловную любовь катились в тартарары...» Трудно и Эльзе не копировать своих юродствующих родителей, которые «легко могли обаять новичка своей приветливостью и шармом, но страдали периодическими затмениями доброго сознания, и тогда в них поднималась желчь и раздражительность, которую трудно было перенести». Ей это удается далеко не всегда. «Эльза пыталась не нести в свою семью гибельную иррациональность своих предков. Недоговорки, колкие намеки, издевки — все это было чуждо Адлерам, но так или иначе влияло на многие решения и мотивы, ибо освободиться от вложенной в нас сути предыдущих поколений еще сложнее, чем убежать от самого себя». Родители Эльзы появляются в качестве действующих лиц в пятой части, озаглавленной «По ту сторону страсти». В ней отношения Энжелы и Альберта, инициированные Гербертом, выходят на финишную прямую, но «дедушка и бабушка» (так и оставшиеся безымянными) из лучших побуждений чуть было все не портят. Они сообщают Энжеле, что молодой человек, скорее всего, охотится за ее деньгами и ищет способ остаться за границей, вот и предлагает руку и сердце. Герберт угадывает причину, по которой дочь тревожится и игнорирует звонки влюбленного юноши, и проводит со старшим поколением «воспитательную беседу». Милые старики, время от времени превращающиеся в Геростратов, по меткому выражению автора, чуть было не разрушили хрупкий храм возможного счастья, который с трудом создавался супругами Адлер. Эта ситуация свидетельствует о том, что предки и через поколение продолжают распространять свое влияние и вселять «гибельную иррациональность» в желторотую молодежь, еще недостаточно зрелую, чтобы самим быть кузнецами своего счастья.
Жизнь Герберта и Эльзы — это борьба с тяжелым наследством. (Тяжела ты, шапка Мономаха!) Они преуспели в этом, по крайней мере внешне, на уровне сознания. Но автор не останавливается на том, чтобы подать читателю внешнюю сторону происходящего, — его волнует то, что живет в глубинах подсознания, откуда не так легко вытравить когда-то поселившихся там чудовищ. «Сон разума рождает чудовищ». Когда разум главы семейства бодрствует, все прекрасно, но если задеты темные инстинкты, Герберт способен на трусость, жестокость — и впоследствии его мучает совесть. Так, когда в конце второй части выясняется, что непутевая Энжела продолжает встречаться со Стюардом, Герберт срывается и пугает дочь:
«Уже завершившийся было конфликт начал разгораться с новой силой, и Герберт не скупился на сцены в стиле Хичкока.
— Учти, он затянет тебя в постель, а когда хорошенько возьмет над тобой верх, дождется момента, когда ты заснешь...
— И задушит, — поддержала Эльза.
— Или воткнет ножницы в ухо, — подвел черту Герберт. Его затошнило от собственных слов».
Три поколения семьи Адлеров на протяжении всего романа переплетаются и взаимодействуют. Тема семьи в первой же части оказывается ведущей. Сюжет начинает свое течение, когда автор описывает Герберта и Эльзу, готовящих подарки на день рождения дочери — мирная и светлая картина. Но в нее практически тут же врываются тревожные нотки — мрачные размышления героя. («Герберт купил букет вместе с вазой и водой... Ах, эти мертвые цветы... Мы забываем, что они тихо и от этого как то еще более безвозвратно мертвы».) Далее из диалога супругов читатель узнает детали отношений Энжелы и Стюарда и в повествовании нарастает диссонанс: с одной стороны — взаимовыручка и чуткость к желаниям друг друга в семействе Адлеров, с другой — инородное и агрессивное тело в лице Стюарда, въевшееся настолько, что его можно удалить только хирургическим вмешательством.
Борис Кригер описывает семью Адлеров как подлинную ячейку общества — замкнутое образование со своими законами. Внутрь этой структуры не так-то легко проникнуть, для этого надо обладать необходимыми качествами, вписываться, идеально дополнять семейную конструкцию, как мы видим на примере Стюарда и Альберта. Кригер подчеркивает, что Герберт Адлер возвел семью «на пьедестал древнего рода, взаимовыручающего механизма единения близких душ». Это был акт воли и творчества. Семья волнует автора как сфера применения личности человека, неудивительно, что в романе тесно переплетаются родственные и деловые взаимоотношения. С одной стороны, ситуации порой возникают комические, например обольщение Альберта по Интернету, мастерски проведенное Гербертом: «Вот такая у Адлера была крепкая семья. Всё делали друг за друга. Энжела помогала Герберту зарабатывать деньги в офисе, а он отдувался вместо нее с женихами...» С другой стороны, такая тактика приводит к положительным результатам. Герберту было бы нелегко без Энжелы справляться с делами, а дочь без его помощи продолжала бы оплакивать разрыв со Стюардом.
Итак ключевые моменты семейного союза Адлеров — единство, взаимовыручка, базирующиеся на понимании («Герберт всегда пытался угадывать тайные желания жены и дочери...») и иногда даже взаимопроникновении и — замене («Уроки перевоплощений»). «Поэтому в семье Адлеров ни у кого не было своей собственной жизни, включая самого Герберта. Они жили жизнью семейной, которая перетекала незаметно и пагубно в деловую, экономическую жизнь, и хотя внешне все были довольны, внутренне у каждого зрел неизбывный бунт и желание перевернуть все вверх тормашками, но чаши весов указывали на полную несостоятельность таких планов, и приходилось стараться оставаться благоразумными, чтобы опять же не разочаровать друг друга, и хотя нередко все четверо не хотели чего то по отдельности, но вместе совершали, ибо давно уже перестали быть отдельными индивидами, а представляли некий новый общественный организм, идеальную ячейку общества, славную единицу бытия, на которую пророки глядели бы с гордостью и одобрением, а соседи и редкие приятели — с плохо скрываемой завистью и неприязнью».
Герберт осознает важность семьи для каждого человека. Поэтому и в деловых контактах он пытается настроиться на волну близости, войти в сферу семейных, а не деловых интересов своего партнера. Так, в разговоре с Лакшми Вишну Мишрой Адлер разведывает почву, намереваясь сыграть на отцовских чувствах:
«— У вас есть дети? — внезапно спросил Герберт, ожидая положительного ответа. Ну у какого индуса нет детей? Что за вопрос?
— Нет, я холостяк, — улыбнулся Лакшми.
— Ну, это не важно, — несколько растерялся Герберт, рассчитывавший рассказать гостю, как тот сможет передать детям великолепное дело, которое приобретет у Герберта».
От этой неожиданности Герберт оправился быстро и настроился на одну интеллектуальную волну с индусом — разговор зашел о религии, философии, поэзии, и близость, хотя и другого порядка, все-таки состоялась.
Воюя с бывшей управительницей Анной, Герберт стремится ей помочь, подсказать правильные действия, повлиять на нее через ее мать. Но Анна — злостная нарушительница заповедей, которые в любой религии стоят на одном из первых мест: она непочтительная дочь. Мать пишет Адлеру письма, обвиняя его, заступаясь за Анну, но Герберт излагает все как есть, открывает матери глаза на преступное поведение Анны, обращается с матерью Анны куда более почтительно, чем сама Анна, предлагает поддержку, в том числе и материальную. Он не хочет вражды и находит отклик в семье своей бывшей управительницы. Анна же остается глухой к его миролюбию и злобно обвиняет мать, когда узнает о переговорах:
«— Мама, да ты что? Совершенно с ума сошла? Как ты посмела взять на себя такую ответственность? Ты даже не представляешь, с кем мы имеем дело...
— Ну, не такое он чудовище. Просто амбициозный человек.
— Он подлец и предатель, и, поехав к нему, ты тоже становишься...»
Эта часть истории с Анной как нельзя лучше демонстрирует не врожденное, но приобретенное, рациональное благородство героя. Герберт совершает эти шаги по велению разума, а не сердца. Он подобен положительным «разумным эгоистам» Чернышевского. Анна, в отличие от Герберта, не дает себе труда отвлечься от повседневности, в ней сильна жажда сиюминутного, жажда выгоды, страсть победить и ощущать свое превосходство. Возможно, и Герберт стал бы таким, если бы не его семья и если бы «жажда вечности» не «роилась в нем, как и во всяком другом подлом человеке, ибо человек поистине возвышенный не думает о славе или о причинах этой славы, он просто должен парить над остриями храмов, пока очередной порыв ветра не швырнет его брюхом на шпиль...» Герберт находит способы выразить эту жажду, в частности, нанимая таких Анн, которые, культивируя в себе «подлого человека», становятся все хуже и хуже, и наконец наступает пора их заменить, как фильтр для очистки воды, что сослужил свою службу.
Лингвистические наблюдения автора, приписываемые герою, подкрепляют размышления о свойствах семейных уз. Семейным отношениям свойственно возвращаться, многократно усиливаясь, — это лавина в горах, рикошет, бумеранг. Если ты затягиваешь удавку на шее своих близких, тиранишь их, принуждаешь, приятные тугие узы неизбежно превратятся в паутину. «...Угадывая их тайные желания, он пытался сделать их счастливее, а счастливые домочадцы неизбежно сделали бы счастливым и его самого. Кстати, Герберт подумал, что ведь это же совершеннейшая глупость, будто «враги человека домашние его». Очередная злонамеренность перевода Евангелия. Слово «домашние» наверняка пришло от латинского слова, означающего «слуги». «Враги человека слуги его»... Вот так, стоит исправить маленькую неточность, и все становится на свои места...»
Да, в семействе Адлеров домашние уже не враги, но пока еще не друзья. Скорее, помощники. Их зависимость друга от друга уже не гнет, а добровольное соглашение любящих людей. Это не идеальное гнездо, но вполне прочная основа для него. На примере семьи Герберта, анализируя события, происходящие с членами этой семьи, и реакцию на них, читатель постигает возможность превращения «ворсистой удавки поколений» в «приятные тугие узы». «Думая своим умом, анализируя происходящее без присущих нам с детства штампов, надобно попытаться найти единственно возможный путь, ведущий к отгадке, как же все таки разорвать ворсистую удавку поколений и начать с белого листа нечто такое, что сможет подарить нашим прямым потомкам уникальную возможность ничего не менять в устоявшемся сценарии жизни, возведенном в статус будущей семейной традиции, ибо он хорош и вполне достоин многократного и разнообразного повторения».

Особенности композиции

Роман «Забавы Герберта Адлера» представляет собой сложную систему, и для того, чтобы разобраться в ней, необходимо слой за слоем проникать в глубь этой удивительной конструкции. Для начала охватим взглядом произведение в целом. Первые четыре из семи частей романа начинаются с образа-символа, своеобразного ключевого слова, помогающего понять идею, заложенную в данной части. В первой части это холст, точнее, его изнанка, чья шероховатая, с узелками поверхность символизирует запутанность людских судеб, изнанку жизни. Во второй части это шар, на котором надо удержаться, сохраняя хрупкий баланс отношений и душевное равновесие. Третья часть начинается с размышления о паучке, плетущем паутину по какому-то неведомому замыслу — и мы попадаем в «переплеты поколений». Четвертая часть открывается сценой из фильма, причем так, что сразу не понятно, что Герберт с сыном сидят в кинотеатре:
«— Отвечай, где документы? — Грязный мускулистый мужик тряс свою жертву, крепко прижимая пистолет к беззащитной шее. Герберт зажмурился, потому что ждал, что выстрел вот-вот растрескает реальность и кровь брызнет в пространство».
Напряжение разрешается спустя два абзаца, но, пробегая их глазами, пока не уверен и не знаешь, что происходит: может быть, роман принял криминальный оборот, может быть, Анна наняла киллера, чтобы расправиться с бывшим боссом? Переживание за героя дает нам шанс на мгновение почувствовать себя рядом с ним. Так начинаются «Уроки перевоплощений». Следует отметить, что название каждой части фокусирует наше внимание либо на этих образах («Изнанка холста», «Плоскость шара»), либо на философских проблемах или самоанализе, как в последних двух частях («Непротивление счастью» и «Вес песчинки»).
Последняя часть — «Вес песчинки» — является своего рода разоблачением, срыванием покровов, рефлексией романа о самом себе. Это занимательная литературная игра, когда герой, автор и читатель перепутываются, а мотивы поступков оказываются совсем иными, чем казалось вначале. Герберт говорит о себе: «Я живу, словно бы пишу роман. Но в то же время я являюсь и героем этого романа, а окружающие, пусть сами того не понимая, манипулируют мной, моими чувствами, поступками, искажают мою реальность, а значит, “пишут” меня... Они — мои жестокие и невинные соавторы. Они видоизменяют мой замысел настолько же, насколько я пытаюсь вмешаться в их жизнь». В пятой части мы впервые задумываемся, что автором романа о забавах Герберта Адлера может быть сам Герберт Адлер. Многим из нас есть что рассказать, и жизнь порой бывает куда интереснее романных приключений — но лишь в том случае, если у людей — героев есть цели и желание их осуществить.
«Герберт сначала просто записывал свои мысли, потом они начинали выстраиваться в цепочки событий, и он уже не мог отличить литературу от жизни и наоборот. Он не понимал, какие поступки он совершает для того, чтобы отразить их в романе, а какие повороты сюжета, написанные на бумаге, ложатся на нее только для того, чтобы обрести свою истинную плоть в разухабистости вполне реальной и всеми осязаемой жизни».
Последняя часть романа дает второй план, взгляд из глубины. Роман, анализируя сам себя, перевоплощается и даже меняет заголовок. «По совести говоря, роман-то надо было назвать “Забавы Эльзы Адлер”, ибо все, чем забавляется наш герой, делается исключительно и всеобъемлюще для любви всей его жизни — этой самой милой, едва заметной, беременной Эльзы. Герберт давно забыл, чего же хочет он сам. Смысл его счастья заключается в выискивании тайных и явных желаний любимой и в их осуществлении, возможно, грубом, возможно, несколько насильственном даже в отношении самой Эльзы, но все же это не меняет сути». И третье разоблачение заключается в том, что смысл жизни и счастье для Эльзы состоит в том, чтобы угадывать подспудные желания мужа. Так они неустанно прислушиваются друг к другу и помогают избавиться от груза накопившихся проблем, сбросить душевное напряжение. Когд, наконец Эльза туманно формулирует для Герберта, чего же хочет он сам — освободить дочь от Стюарда, сбросить с шеи кровопийцу Анну, Адлер решительно исполняет истолкованное желание. Семья дельфийских оракулов с развившейся за долгие годы совместной жизни привычкой к интуиции, своеобразному видению друг друга насквозь... В последней части Борис Кригер откровенно и весело раскрывает побуждения своих персонажей. «Что поделаешь, такова в понимании этих странных людей “любовь”... Достигать своих тайных желаний казалось им пошло, а вот стремиться к осуществлению затаенных намерений души своего товарища по любви было хорошо, весело, обжигающе приятно. Именно в результате эдакого вольного извращения их чувства и побуждения настолько перемешались, что найти отличие меж ними было невозможно!» Автор полемически заостряет финал романа: «Так ли дурны были эти отношения? Так ли невыносима была эта несвобода? Так ли отвратительны были их забавы?» — хотя для тех, кто мысленно одобрял, а иногда даже восхищался Гербертом на протяжении всей книги, ответ не вызывает сомнений. Сознательное строительство любви и счастья — не худшая альтернатива «трагедии безысходности» в современном мире, где каждый индивид «растреснут противоречиями».
Таким образом, мы сразу оказались на шестом слое произведения, философском, начав с конца. «Забавы Герберта Адлера», как торт «Наполеон», — в романе мы можем обнаружить пять пластов, пять уровней. Эти слои представляют собой различные способы повествования, автор переключается с одного на другой, но каждый из них сам по себе образует единое пространство. Эта многослойность придает тексту объем, как специальные очки придают объем фильму в 3D-кинотеатре. Итак, пять слоев, пять способов рассказать историю.
Слой первый: повествование.
Слой второй: диалог.
Слой третий: игра.
Слой четвертый: поэзия.
Слой пятый: философия.
Первый уровень, повествование, — это классика, элементарный уровень, который присутствует во всех текстах. Любой текст должен быть написан с опорой на базовые сведения: на этом уровне мы находим сюжет, описание героев, их привычек, окружающей обстановки и прочего.
Второй слой — диалогические отношения в романе. Это не только собственно диалог, который автор часто использует, оживляя действие (диалоги обычно яркие, динамичные, эмоциональные, например разговор Герберта с матерью Анны), но и переписка (послание Герберта Стюарду, письма Герберта и матери Анны) и послания без ответа, найденные случайно (письмо Стюарда, обнаруженное Энжелой в электронной почте). Сюда относятся также «угадывание» Гербертом желаний жены и дочери и ответное их воплощение. Под диалогическими отношениями, создающими подтекст, нечто не проговоренное в романе, подразумеваются также телефонные разговоры: Кригер использует эффект односторонности восприятия при отсутствии собеседника перед глазами, например, когда родители корят Энжелу за продолжении истории со Стюардом и мы слышим только ее виноватый голос. Когда она кладет трубку, читатели переносятся в ее комнату и обнаруживают, что в то время, когда она обещала больше с ним не видеться, Стюард находился рядом с ней. Та же Энжела во время общения по телефону с Альбертом уходит в другую комнату. Читатель остается с Гербертом и не слышит разговора, и ему вместе с Адлером остается судить о симпатии молодых людей по внешним признакам: проговорили сорок минут, Энжела выглядит счастливой.
Слой третий: игра — один из тех, что остается всегда актуальным, ведь человек — это существо, способное к творчеству, к самовыражению через перевоплощение. Наиболее ярким примером является четвертая часть романа, где родители переписываются за Энжелу, сначала Эльза, затем Герберт, и настолько входят в роль, что Альберт, который является разведчиком по одному из своих образований, не смог их раскусить. «Герберт... наконец решил подключить Энжелу. Он прочел дочери свою любовную переписку. Она выслушала вяло, казалось, без интереса, но одобрила... Особенно то место, где он написал, что плачет... Настоящая Энжела подтвердила, что действительно всплакнула бы именно в этом месте, хотя спала крепким сном в то время, как Герберт заливался за нее вымышленными слезами...»
На этом уровне повествования постоянно проявляется авторская ирония. Так, переписываясь с Долорес, матерью Анны, Герберт иронически сопоставляет их общение с деяниями исторических лиц: «Эдакая переписка в стиле Наполеона и Александра Первого, — усмехнулся Адлер. — Мол, пока последний французский солдат не покинет русскую землю, не может быть и речи о замирении...» Совмещение второго и третьего слоев в истории с Анной открывает новые грани иронии. Подарки также относятся к слою диалога, а здесь это доброжелательность анаконды перед броском:
«Узнав, что Анна основала собственный бизнес, Герберт заказал букет цветов такого размера, что Эльза даже обиделась, сказав, что ей такого огромного букета он никогда не дарил... К букету он велел добавить записку: “Рад успехам вашего нового бизнеса”.
— Это поцелуй Иуды, — пояснил он свой поступок Эльзе, и та неохотно успокоилась. И действительно, через несколько недель у Анны с ее новым бизнесом начались такие проблемы, что разумный человек вряд ли поставил бы на ее успех и ломаный грош, а еще через некоторое время посыльный принес Анне книгу, подарок Герберта: “За решеткой. Пособие: Как выжить в тюрьме”».
Борис Кригер бесстрашно подтрунивает над своим героем, как над его страхами, так и над его решительностью, совмещая это в границах одного предложения, отчего комический эффект усиливается. «Итак, Герберт набросился на Альберта, как скаковая лошадь на финишную черту, и вдруг оказалось, что тот старший лейтенант внешней разведки в отставке... От лица Энжелы Герберт так расстарался, что незадавшийся Штирлиц, похоже, серьезно влюбился в него, точнее, в нее...» Или в первой части, когда Герберт не может уснуть, опасаясь мести Стюарда, ему в полудреме кажется, что кто-то ворвался в квартиру — а это всего лишь упал с крыши снег.
Четвертый уровень — поэзия. Цитируемые стихотворения известных поэтов и стихотворения Герберта передают глубину душевных движений героев. В первой части в потоке сознания Энжелы, переживающей «завершение эры Стюарда», мелькают строки Бродского. Измотанный борьбой с Анной, Гербер находит отдохновение рядом с беременной Эльзой и, ощупывая «драгоценный животик», вспоминает Мандельштама:

И если в ледяных алмазах
Струится вечности мороз,
Здесь — трепетание стрекоз,
Быстроживущих, синеглазых...

Общаясь с Лакшми Вишну Мишрой, Герберт, благодарный за то, что, ожидая встретить торгаша, «бескорыстно любящего деньги», встретил родственную душу, дарит индусу томик своих стихов, изданных с переводом на многие языки, один из которых — санскрит. Гость приятно поражен, и их с Гербертом беседа от рутины деловых отношений уходит во все более высокие сферы. Лакшми читает стихотворение Герберта на санскрите и переводит его для присутствующих — здесь мы вновь сталкиваемся с уровнем игры, ведь мы слышим не оригинальные строки, а их интерпретацию, сделанную индусом.

«Реальность — иллюзорна.
Мир соткан из иллюзий.
Какую же свободно
Решился б выбрать ты?
Хорошая иллюзия —
хороший выбор, —

перевел Лакшми и аккуратно закрыл книгу.
— У нас очень близкое видение мира, — сказал он. — Эта книга не просто подарок, а великая честь для меня».
На уровне игры мы также получаем символическое толкование имени гостя из уст эрудированного Герберта, на которого встреча с индусом произвела впечатление. С добрым юмором и опять сделав акцент на теме семьи, автор размышляет устами своего героя: «Вот Лакшми Вишну Мишра — совершенно чужой человек, а стоило провести с ним пару часов, и стал он роднее и понятнее, чем иные из тех, с кем проводишь всю жизнь. Как это объяснить? Уж не земное ли воплощение индийского бога Вишну я повстречал? Вишну кушал вишню... Хотя Вишну, кажется, должен быть четырехрукий...» Борис Кригер не пишет, что Лакшми — тоже имя индийской богини, предоставляя читателю область для самостоятельных догадок и культурологических изысканий.
Беседа с индусом также одна из самых насыщенных и глубоких в философском плане на протяжении романа, за исключением шестой части, которая вся является обнажением данного уровня, раскрытием философской изнанки «Забав Герберта Адлера».
В четвертой части, где развивается интрига с Альбертом, поэзия гармонично дополняет отношения героев. Альберт в переписке цитирует Пушкина.
В середине седьмой, подводящей итоги части мы встречаем стихотворение Адлера, посвященное его любимой Эльзе. Кое-где оно напоминает «Отрывок из Фауста» А. С. Пушкина, не только тематически, но и размером, ритмом:

Так, подчиняясь скуке естества,
Мы убегали с лекций идиотов
И находили, что нам жить охота
Без запаха, что мертвые сердца
Неспешно, но истошно излучают,
Иные ведь практически скучают
С рожденья самого до самого конца...
Но не было вдвоем с тобой нам скучно...
В глухих лесах настырная кукушка
Нам куковала продолженье лет,
В анатомичке брошенный скелет
Скучал в своей кручине бессловесной,
И жизнь казалась нам настолько местной,
Что покидать навеки этот край
Нам не хотелось, пусть он был не рай...

После прочтения этого стихотворения душевная жизнь героя предстает читателю в совсем ином свете, чем раньше. Подобный эффект производят «Стихотворения Юрия Живаго», но композиционно задача решена по-другому: стихотворение Герберта Адлера не выделено в отдельную часть, хотя оно довольно длинное, а встроено в сам текст романа.
Пятый слой — философия — разлит по всему повествованию. Его концентрированное выражение мы находим в шестой части «Непротивление счастью», но в разговорах и размышлениях героев то и дело всплывают имена Сенеки, Декарта, Платона, Вивекананды, причем всплывают в достаточно бытовом контексте (за исключением некоторых «потоков сознания» Герберта и разговора с Лакшми Вишну Мишрой). Эта привычка к культуре, образованность позволяют персонажам апеллировать к авторитетам по-дружески, не уклоняясь от шутливого и легкого тона и основной темы:
«Эльзу кольнула эта фраза — “начинать жизнь заново”, ах как это знакомо. Она подумала и написала:
— Кажется, Сенека говорил, что только дурак каждый день начинает жизнь заново...
— Ну, я не каждый день... Хотя если рассудить — иначе и нельзя. Так устроено природой, чтобы каждый из нас каждый день начинал жизнь заново. Разве ты не согласна?
— Может быть... Хотя вот Сенека говорил иначе.
— Если Сенеку послушать, так хоть в гроб ложись не позавтракав. Авторитеты полезны лишь до тех пор, пока не становятся вредны. Еще раз прошу меня простить! Свое бревно торчит из глаза... Я сам склонен уважать авторитеты...»
В итоге читатель оказывается подготовленным к тому, что философия является одним из элементов воздуха, которым дышат герои. Философское отношение к миру — тот цементирующий материал, что скреплял повествование, и читатель легко включается в размышления завершающих роман частей.

Подарки судьбы

Роман «Забавы Герберта Адлера» — не книга, уводящая в бесконечность счастья, это книга, показывающая его вполне реальную перспективу, без заоблачных далей и высей. Она призывает читателя задуматься о собственном жизнепроведении. Она вопрошает, укоряет, предлагает варианты. Если условия жизни не позволяют нам быть счастливыми, нужно быть счастливыми не благодаря, а вопреки. Главное — не отказываться от подарков судьбы, не строить сознательно свое НЕ-счастье. «Поколения сменяли друг друга, а жизнь продолжала оставаться за пределами их осознания. Хорошо отживали те, кто не вдавался в подробности процессов. Они верно понимали, что листику, несомому потоком мутных вод, негоже воображать себя гордым фрегатом, несущимся по воле умудренного жизнью и морской наукой капитана...» За этой печальной осенней метафорой кроется серый и унылый клубок судеб, прожитых без движения души и мысли. Поколения наследуют пассивное движение по жизни и несовершенные взаимоотношения своих предшественников, и лишь единицы осознают тяжесть этого наследства и пытаются переломить ситуацию.
Как часто мы шагаем по жизни отрешенно, не зная, куда и зачем мы идем, или просто забыв. Не замечая, что происходит вокруг, не пытаясь анализировать события, мы теряем шансы, упускаем возможности. Не давая себе труда прислушаться к потребностям близких людей, теряем с ними контакт, лишаемся помощи, наконец, погружаемся в забвение, и уже не мы идем по жизни, а жизнь проползает по нам тяжелым асфальтовым катком. «Именно с такой односложностью в людях и сталкивается Герберт Адлер... жизнь — вовсе не роман. В ней многое ничем не завершается. Люди аморфны и непривычно апатичны. Романы предназначены для страстей, а жизнь предназначена для вполне ощутимого проживания в ней — различие, как между парадным гробом и тесной, но удобной двухкомнатной квартирой. Что вы предпочтете? Риторический вопрос... Конечно, гроб!»
Герберт Адлер борется с тоскливой апатией и покорностью безликой судьбе. Он обычный человек, такая же песчинка, как любой человек в своей жизни, герой любого романа. Но он «мыслящий тростник» — поэтому бунтарь и строитель, творец своей собственной судьбы. В шестой части, представляющей философские размышления героя, интересно переплетены жизнь, литература, история. Конечно, любая точка зрения — и Достоевского, и Бориса Кригера, и читателя — субъективна, но гораздо приятнее, оптимистичнее верить, что Христос проповедовал любовь, а не страдания и тем более не крестовые походы. Герберт Адлер, как и автор, к тому же не замыкается на христианстве. Герой беседует в романе об индуизме, переселении душ, листает страницы тибетской Книги Мертвых — и ощущает дуновение Вечности. Совершенство недостижимо — но гармонию возможно обрести и в поиске, в стремлении к нему.
«Я — анти-Идиот, — рассудил Герберт, — ибо я проповедую непротивление счастью. Я пренебрегаю совестью и порядочностью, я пользуюсь мутными страстями и полузабытыми желаниями, но для того, чтобы соединить две несчастные половинки и привести мир в благостное равновесие. Пусть мне это не удастся, но я хотя бы предпринимаю попытки, я хотя бы стремлюсь, а не сижу сложа руки. Пусть я — демиург, но моя направленность добрая, и цель — благостная, нужная, верная...»
Итак — «чахоточные идеалы Достоевского» или «непротивление счастью». Выбор за нами.