— Я ищу книгу. — Что-то особенное? — Да. Что-нибудь, что может помочь мне в неприятных ситуациях... ну, что-нибудь смешное. — Ладно... И какую именно книгу вы ищете? — Было бы неплохо, но не очень смешно, ха-ха-ха, валяясь на полу, ну, вы понимаете, ну и не ту, которая высмеивает людей. Что-то, скорее... человечный юмор. — Хорошо. — И чтобы она могла удивить... и в то же время заставить тебя думать, что-то, что ты считал правильным неправильно в каком-то роде... ну если это неправильно, то в этой неправоте есть доля правды... Наверное, я просто хочу сказать самое важное, я хочу, чтоб она меня взорвала изнутри и в то же время нет... И я хочу почувствовать глубокую связь... с чем-то... Скорее всего, я просто не знаю, чего я ищу...

Когда начинаешь читать произведение Бориса Кригера «Забавы Герберта Адлера», сначала возникает недоумение: а о чем это автор? Строчка за строчкой, страница за страницей... Хочется, как черепашка из мультика, спросить: «А где финики-то? Финики-то где?» — имея в виду закрученный сюжет. Мелодраматический (дочка не приходит домой к ждущему ее с подарками отцу, она сбегает с... да с кем угодно, с врачом — спасать африканских детей где-нибудь в Гонолулу) или детективный (палец бедной Энжелы просовывают под дворники мегадорогого авто, пока папаша, ни о чем подозревая, сидит в комнате)? Но ничего такого здесь нет... Автору это не нужно, он пускает своего героя в спокойное плавание своих мыслей. Перед нами уже явно не pulp fiction. Можно было бы просто написать: мужчина сидел и ждал. Он был немолод. Крупный, он с трудом помещался в комнате, — и уже читатель, заинтригованный, ждал бы, что этот герой сделает с тем, кого он ждет. Но задумка Кригера иная — не во внешней облатке, а именно в «начинке» приготовлено самое-самое. Стиль автора становится своеобразным тестом на «текстоусвояемость». Он (Кригер или же согласный с ним Адлер?) пишет, что «теперь романы с видеорядом писать скучно... Зачем тратить свой талант на простое описание предметов, когда можно погрузиться в ту глубину характеров и мыслей, которую пока никак не изобразишь на экране? Вот в чем призвание нового романа! И для меня это не просто рассуждения, досужие и малозначимые, не ведущие ни к каким выводам. Для меня это — прямая инициатива действия...» Все произведение Кригера — это своеобразный эксперимент, дочитаешь до конца и должен держать ответ — получилось или нет.
С одной стороны, нам, людям, испорченным детективами и триллерами, довольно сложно дается книга с такой простой фабулой: живет себе, живет мужчина в самом расцвете сил по имени Герберт Адлер. Материально обеспечен, любим своей семьей — женой и двумя детьми. Казалось бы, все действия — это наказание плохого жениха дочери и поиск хорошего да наказание махинаторши Анны.
Но, «как у всякого холста имеется своя изнанка, так, разумеется, и у жизни есть оборотная сторона. Как бы ни была пуста и непримечательна в своей белесой нетронутости парадная фасадина, все же есть и скрытая ее сестричка, вся усеянная узелками, словно колкими полуснежинками полудождинками». Именно эта сестричка, живущая в душе Адлера, и стала объектом препарирования Кригера-писателя.
Адлер в переводе с немецкого — «орел». Не простой орел, а тот, что красовался на побывавших победителями всея Европы фюреровских штандартах. Нагрудный знак руководителей НСДАП. Не Герберт ли Адлер — красивый орел, цепко сжимающий символ не только власти, но и символ полюса, основополагающего Принципа, символ творческого движения и поиска в бесконечном колесе перерождений — сансаре? (Кстати, сам Кригер тоже упоминает фюрера, правда, довольно условно: «фюрер веттер» — «гитлеровская погодка», как окрестили берлинцы свои метеоусловия в конце Второй мировой. Совпадение? Или эдакий реверанс в сторону постмодерна?). Вполне возможно, так как автор постоянно подчеркивает двустороннюю природу самого адлеровского существования: есть преуспевающий бизнесмен, порой жесткий, порой готовый пойти на компромиссы ради близких, и есть философ, размышляющий о религии, нравственности, месте человека в подлунном мире. Когда он встретился с потенциальным покупателем из Индии, Лакшми Вишну Мишра, мы увидели, как происходит превращение — мистер Джекил и доктор Хайд меняются местами. Но это, скорее, исключение — встретить вот так, случайно, родственную душу. Душу вне категорий из тех, кто постоянно создает проблемы, и тех, кто их решает.
Главный герой — философ с деньгами, что уже само по себе парадокс. И без драматических перипетий читателю интересно, чем он живет, каково его мироощущение — русским интеллигентам сложно представить интеллектуала, вырванного из его обычной среды скромного существования на академическую зарплату.
Материальное благосостояние как бы поднимает Адлера над окружением, дает ему право судить... и время рассуждать.

Отдавая дань великим умам человечества, отношение к простым людям у Адлера довольно скептическое. Человек для него — отнюдь не венец природы, а скорее, наоборот, раздираемое чувством превосходства... ничтожество. «Всякий знает свое место, и это место — исключительно на вершине пирамиды, даже если пирамидой оказывается перевернутый айсберг, верхушка которого, как водится, ютится под водой, тогда как второстепенная, или, точнее, задняя его часть высится над поверхностью и тоже почитает себя за вершину...» И примерно там же: «...ты жил счастливо и никому не мешал, ты сделал счастливыми таких, как ты, но по сути не оставил никакого следа в жизни после себя — да ты ничтожество...» В этом двойственном отношении к людям сквозит и противоречивое отношение Адлера к самому себе. С одной стороны, он чувствует себя уверенно в любой ситуации, когда это касается других людей (вспомним его беседы со Стюардом, ответы на письма матери Анны). Эдакий крутой бизнесмен, исполняющий, как золотая рыбка, все желания своих близких. Но, с другой стороны, как только он остается один на один со своими мыслями — он сразу теряется. Будучи человеком умным, он прекрасно понимает неразрешимость многих волнующих его вопросов. «Значит, в сознательной жизни реинкарнация для нас не является значимым фактором? Тогда почему мы вообще должны допускать, что она имеет место?» — вряд ли многие деловые люди задают себе подобные вопросы.
Адлер — это полностью self-made man, что, естественно, сказывается на его мировоззрении. «Вся наша жизнь — от несмелого рассвета до пожухлого заката — целиком и без остатка заключена в нас самих. Как амфора, наполненная до краев, включает в себя сразу и первый, и последний глоток, так и наша душа является точным слепком нашей судьбы и мысли». Как это воспринимать после цитат, предложенных выше? Как издевку? Попытку запутать? Думаю, самое правильное — это постараться рассмотреть Адлера как некий большой коллаж, тем более что автор сам постоянно подчеркивает противоречивую природу своего героя: «В Герберте жили два человека: один — несносный бунтарь и анархист, другой — законопослушный член общества, и в каждый конкретный момент Герберт свято верил в собственную искренность. Правда, каждый раз после перехода от государственного образа мысли к диссидентскому у него немного кружилась голова и пощипывала совесть...» Читатель чувствует эту двойственность; например, пока Адлер ведет переговоры, все время кажется, что он обманет, что его благожелательность — это на самом деле плохо выписанный автором сарказм. Но потом понимаешь, что это не так... И становится немножко стыдно. Не столько перед Адлером, сколько перед самим собой... Неужели я стал таким циничным?..
Нравственность для самого Адлера — категория, скорее, абстрактная. Некий Вопрос... Вопрос к братьям Карамазовым, к бедному Идиоту... Дилемма между Христом и его последышем — Великим Инквизитором. На тысячах языках нам возвестили о том, что Господь Бог послал нам своего Сына, отдал нам Его в жертву, чтобы подарить нам вечную жизнь. Посмотрите на наши физиономии. Нет, пожалуйста, не отводите взгляда... Вечная жизнь? Нам нужна вечная жизнь? Нам нужна человеческая жертва — наш философ еще на распутье — отказаться от всего земного, от своего «я» и попробовать познать больше или наслаждаться эпикурейским «здесь и сейчас», зная, что, когда придет смерть, ты об этом уже не узнаешь.

Желание быть любимым не было реализовано маленьким Гербертом — отец-тиран и лишенная материнских чувств мать могли вызвать искаженное понимание господства и подчинения (недаром же автор фамилией Адлер отсылает нас к одному из психоаналитиков), неврозы. Выявить их сложно, ведь на первый взгляд наш герой — здоровый мужчина, но, присмотревшись внимательнее, можно заметить его маниакальное стремление окружить себя людьми. Взрослая дочь, по сути, лишена личной жизни — ведь все до интимных подробностей становится достоянием папы и мамы; чуть не разорившую его махинаторшу Анну (о ней разговор будет далее) он тоже не может отпустить, передав на руки адвокатам. Герберт даже вступает в переписку с ее матерью (акт интимный даже в наш век глобальных коммуникаций), где объясняет, обвиняет, просит прощения — как будто это его глубоко задевает. Наверное, так оно и есть на самом деле. Тогда возникает новый вопрос: если крупный бизнесмен так чувствительно реагирует на сомнительные обвинения пожилой женщины (другое дело, если б Анна была его любовницей, но автор подчеркивает, что это не так), то как он вообще еще не сошел с ума с такой гипертрофированной восприимчивостью?
Объяснение я вижу только одно — он реагирует не на человека как такового, его обвинение, а на некую эмоционально-интеллектуальную приманку. История с женихами дочери или переписка с матерью Анны — это его способ разрядиться, спастись от скуки. Не переживания людей играют главную роль, а конфликт, который Адлер считает задачкой, головоломкой, и вот ее-то нужно собрать с максимальным эффектом в короткое время. Автор подтверждает догадки: «...живущий по заповедям Божьим, Герберт Адлер нередко забывал, в чем же они заключаются... Однако если бы Герберту откровенно сказали, что он — негодяй, наш философ, скорее всего, расстроился бы чрезвычайно и даже не стал бы приводить весомые аргументы в свое оправдание». Проблема в том, что, вовлекая людей в свои игры от скуки, герой абсолютно не понимает, что его игра становится реальностью других. «В жизни есть много другого, кроме этой бесконечной мишуры, кроме твердого, как грецкий орех, желания мелочно тиранить своих ближних. В жизни есть благородство неторопливого созерцания, поиск путей дарения безымянного добра, стремление к самосовершенствованию, в конце концов. Но ты избираешь путь безудержного пляса, ты веришь, что создана исключительно для этой шумной, блестящей, смеющейся жизни с несносной музыкой, танцами, поклонниками...» — это Адлер о чеховской Анне на шее. Но, по сути, это и проблемы самого героя. Он в открытую не тиранит своих близких, не конфликтует с окружающими. Казалось бы, чем заниматься? Созерцай, совершенствуйся! Живи в гармонии с собой и окружающими. Но такое существование для Герберта Адлера становится слишком утомительным.
Вместе с тем, понимая, что игры и дикие пляски бесцельны, герой словно стремится принести себя в жертву собственной семье: «Герберт давно забыл, чего же хочет он сам. Смысл его счастья заключается в выискивании тайных и явных желаний любимой и в их осуществлении, возможно, грубом, возможно, несколько насильственном даже в отношении самой Эльзы». Но не пытаются ли нас ввести в заблуждение? Так ли это? Скорее, наоборот, Эльза Адлер для нас фигура непонятная, сомнительная. Она вроде есть, но ее как бы и нет. Послесловие автора — скорее, очередная попытка мистификации: мол, вы решили, что уже смогли разобраться в характере Герберта Адлера? Этого скрытого манипулятора другими, поисковой машины нового смысла жизни? Ан нет. Вот вам новая задача — на уровне Паскаля. Теперь представим, что искомые условия неверны — например, самостоятельность Герберта (А) заменим на авторитет Эльзы (В). Исчез наш герой при таком условии? Исчез, так как тогда функции создателя-демиурга автоматически переходят к В, а сам Герберт переходит в категорию манипулируемых. Но имея в условиях задачи определенный набор характеристик Герберта, мы уже не можем принять аксиому, где в основе лежит В. Сам автор дает очень емкую характеристику Эльзе: эта женщина делает уборку перед тем, как придет уборщица! Для чего же автор вводит этот пассаж? «Хотел ли Герберт изгонять Стюарда? Неизвестно! Этого, без сомнения, желала Эльза, и мавр блестяще сделал свое дело. Анна на шее... Так ли она мешала Герберту? Опять же неизвестно. Но можно сказать вполне достоверно, что Эльзе она мешала всецело, и посему поплатилась своей бедовой головой...» Из всего произведения неизвестное относится к решениям Эльзы, так же как и Герберта, а значит, это просто попытка привлечь нас, читателей, к мотивам действия главного героя, а значит... к забавам Герберта Адлера! Круг замкнулся. Что и требовалось доказать...
А теперь обратим внимание на детей Адлера. Как объяснить сей факт: «...дойти до блестящей в своей гениальной простоте мысли, что единственно действительно значимое, что может оставить человек на этой земле, — это дети», Герберт Адлер соизволил УЖЕ имея двоих детей, причем взрослых! До этого в жизни Эльзы имело место заведение кошек, кроликов, собак, рыбок, птичек и прочей живности для погашения материнского инстинкта, о подраставших в тот период их совместной жизни сыне и дочке ни слова. Чем это объяснить? Только тем, что дети для Адлера являлись отражением его самого, неким продолжением, с которым он не собирался разделять собственное «я»? Элементарным эгоизмом? У него, как и у жены, нет даже и тени сомнения, что они вправе внедряться в личную жизнь собственной дочери. Может, поэтому Энжела и выбрала своим первым любовником человека, мягко говоря, являющегося полной противоположностью отца? «Бросил школу, курил наркоту, даже, кажется, в тюрьме сидел по мелочи». Думаю, так и есть. Довольно распространенная попытка привлечь внимание отца. Но, несмотря на бунт, Энжела все равно принимает то, что выбрали для нее родители.
Что касается сына, то вряд ли вы найдете больше двух-трех предложений, посвященных ему. Это притом, что о дочери мы знаем всё — начиная от игрушечных кроликов и двух котов и заканчивая манерой разговаривать и развлекаться в эротических чулках. Боязнь сына как человека, который сместит его, лишит авторитета, заставляет Адлера, подобно Хроносу, пожирать своего единственного сына, нивелировать его место в жизни семьи. Кригер дает очень точную характеристику семейству — не Адлеры, а Герберты.
Интересны и другие типажи родственников Адлера (или нетипажные личности), с которыми каждый в жизни сталкивался, но, пожалуй, всегда боялся подойти ближе. Например, родители Эльзы. Идея скромности и самопожертвования доходила у них до щемящей обостренности и начинала мешать и им самим, и окружающим. Наверняка, когда родственники Эльзы приезжали погостить, их идеи самопожертвования и скромности доходили до того, что «каждый кусочек, каждый незначительный глоточек обсуждался между ними подробно и настойчиво, чтобы, не дай бог, кто нибудь из них не позволил себе чего нибудь лишнего. Инициатива этого самопожертвования проистекала, безусловно, от отца, который возвел в зенит своего кредо правило, что “самая неприятная и трудная работа должна быть сделана в первую очередь”, что жизнь прожить нужно примерно в стиле Христа и если окончить свои дни не на кресте, то, по крайней мере, в недрах танка, идущего на приступ какого нибудь строения, враждебного свету и справедливости». Блестящая характеристика. Как у Кригера довольно часто бывает, внешнее описание героя отсутствует, вместо этого автор штрихами к портрету рассказывает нам, что человек может сделать или что он любит. Или даже элементарно приводит пару фраз, сказанных в семье, — а остальное мы уже легко додумываем сами, даже не додумываем, а развиваем, ухватив суть, поданную фразами автора.

Возникает также еще один вопрос: если Адлер — это герой произведения, то, по логике, должен быть и антигерой (по крайней мере другой антигерой, кроме самого же Герберта Адлера). И на первый взгляд таковой действительно имеется — амбициозная предательница Анна. Но при внимательном чтении обнаруживается, что, несмотря на ее попытки разорить своего шефа, увести всю клиентуру в конкурирующую фирму, пойти с исками в суд, на звание антигероя она не тянет... Скорее, это некая передоновская недотыкомка. То, что она существует и пытается напакостить, — герой знает, но серьезная опасность от этого?.. Никогда! Чехов говорил, что за дверью дома, где живут счастливые семьи, должен обязательно стоять человек с молоточком, чтобы напоминать, что в мире есть несчастливые... Герберт Адлер, будучи человеком н глупым, такого человека себе сделал сам. Анна — это ведь, с одной стороны, плоть от плоти адлеровского бизнеса, by adlers-made woman, с другой — некая мистификация. Ее почти нет в книге — только ее мать и муж. Представить себе эту героиню, ее манеру держать себя мы не можем. Вопрос, сука она или ревнивая дура, Кригером не решается, хотя, казалось бы, что может быть пикантнее и интереснее, чем потенциальная любовница, умная, но... отвергнутая? Кроме того, недвусмысленно дается понять, что Адлер мог бы легко уничтожить Анну, засудить, посадить в тюрьму. Но он не делает этого. Принципиально. Автор, познакомив нас с биографией своего героя, нигде не упоминает о том, что его предавали, бросали... Не было таких людей. Кроме Анны. Вот он и придумал ее себе, абстрактный символ если не зла, то напоминания, молоточка за адлеровской дверью.
Между тем автор постоянно подчеркивает, что Адлеру не чужды простые человеческие чувства. Это не только любовь к своей супруге, волнение за детей, но и такие экзистенциальные эмоции, как поиск своего места в жизни, попытка понять и оправдать смысл своего существования, боязнь смерти; позывные Книги мертвых («...о сын благородной семьи, слушай, не отвлекаясь...») заставляли волосы подниматься дыбом. И это чувство, описываемое Кригером, знакомо каждому из нас. Для того чтобы испытать его, совсем не обязательно читать именно Книгу мертвых, да и вообще читать. Достаточно тихой ночью, сидя в лесу перед костром или на пустынном пляже, поднять глаза и посмотреть в небо... Мириады звезд, далеких, недостижимых — и ты, такой маленький, что просто смешно представить, будто у такой частички есть какие-то там чувства, мнения на пороге вечности времени... Ты смотришь в небо и понимаешь, что твой взгляд проваливается в бархатную бездонную даль... И ты уже как будто даже и не видишь... Ты ощущаешь внутри себя тоскливое посасывающее чувство... И волосы действительно становятся дыбом... И ты, Герберт Адлер, и ты, Борис Кригер, и ты, неведомый читатель, и я — все мы в этот момент смиренно замираем, признавая этим жестом, что мы всего лишь люди... Что все это — неспроста.

Нельзя не отметить, что автор «Забав» если и не энциклопедист, то человек разносторонне образованный. Хорошее знание русской классики, Чехов и Блок, психоанализ и эриксоновский гипноз, легенда об Уленшпигеле и истории из жизни античных философов — все это легко соседствует на страницах произведения с Марией Кюри, Альфредом Нобелем, Пулитцером и его премией. Христианский Великий Инквизитор занимает Кригера не меньше индуизма и реинкарнации. Поэтому у писателя получается энциклопедия — энциклопедия знаний, предлагаемых современной культурой.
При этом язык автора прост. Когда читаешь переписку Герберта и Эльзы от имени дочери с потенциальным женихом, закрадывается подозрение: уж не грешит ли сам Борис Кригер виртуальными знакомствами? Думаю, почти каждый из нас (ну, кроме тех, кто будет отпираться) грешил поиском новой любви, друзей и... просто поиском в виртуальном пространстве: анонимность дает возможность полностью раскрыться перед тем, кто станет тебе интересен, — и тут уже срабатывает гербертовское «спугнули!» и становится таким близким... «Я хотел бы встретить человека, который понимает смысл выражения “Служили два товарища”». И я тоже, хочется сказать в ответ. Нет-нет да проскользнет выражение типа «офигительная яйценосность» или «с катушек съехала» — что, к удивлению, не выглядит аляповато, а, наоборот, поддерживает своеобразный колорит изощренной простоты мира Адлеров.
Борису Кригеру вообще удаются парадоксы, афоризмы, сентенции. Мне кажется, такие выражения: «Кинотеатры, как и парикмахерские, — идеальные места для переоценки ценностей», «Может быть, все дело в потерянном поколении? Но нет, все дело в потерянном человечестве», «Любовь и верность заслужить нельзя — они либо есть, либо нет», «Чистый холст — это единственная связующая составляющая заговора против мастерства, ибо у гения и у бездарности холст одинаков до тех пор, пока на него не нанесен первый мазок» — можно смело расхватывать на цитаты.

Как считал Ролан Барт, и мы согласимся с ним, настоящее письмо начинается только тогда, когда наступает смерть автора, в противовес мнению о том, что «объяснение произведения всякий раз ищут в создавшем его человеке, как будто в конечном счете сквозь более или менее прозрачную аллегоричность вымысла нам всякий раз “исповедуется” голос одного и того же лица — автора» (Барт Р. Избранные работы: Семиотика. Поэтика. М., 1994. С. 384—385), ведь последнее, по сути, сведение литературы к фигуре автора. Пьесы Стриндберга — плод его неудавшегося брака, бессмертные мелодии Чайковского — отражение его порочных страстей, а бодлеровские «Цветы зла» выросли на почве его комплекса неполноценности. Мне кажется, подобный подход ошибочен, ведь, грубо говоря, письмо как таковое является обезличенной деятельностью, язык действует сам по себе — часто стиль и многозначность текста (например, многочисленные цитаты, отсылка автора к культурным источникам) автором не контролируются, являются случайными, т. е. плодом языка, где автор, увы, фигура второстепенная. Как говорили сюрреалисты, рука может написать то, о чем даже не подозревает голова.
В доказательство этого приведем одно место из «Забав»: « Но в какой то момент ему пришла мысль взяться за такой роман, который просто и невнятно, насколько это возможно, чтобы не повредить существующую реальность, вел бы его самого по неуступчивой тропинке жизни, пролагаемой в кишащих камышами болотах повседневности... Я живу словно бы пишу роман. Но в то же время я являюсь и героем этого романа, а окружающие, пусть сами того не понимая, манипулируют мной, моими чувствами, поступками, искажают мою реальность, а значит, “пишут” меня... Они — мои жестокие и невинные соавторы. Они видоизменяют мой замысел настолько же, насколько я пытаюсь вмешаться в их жизнь». Вспомним Унамуно и его постоянные споры в «Тумане» со своим героем. Поэтому мы осознанно снимаем вопрос о тождественности автора и героя, чтобы не попасть в столь любимую критиками ловушку — объяснять текст фигурой самого автора, игнорируя при этом читателей как таковых. Является ли Борис Кригер Гербертом Адлером или нет — это не имеет значения. Главное — это то, что мысли Кригера-Адлера заставляют нас задуматься, посмотреть на свою жизнь и...
«Оптимист преображает мир больше, чем пессимист; тот, кто считает, что жизнь хороша, может изменить ее к лучшему. Это кажется парадоксом, но причина тут проста. Пессимиста зло приводит в ярость, оптимиста — удивляет. Реформатору необходим простодушный дар удивления. Для него мало признать несправедливость мерзкой — ее надо признать нелепой, ненормальной, достойной смеха, а не слез» (Честертон Г.-К. Чарльз Диккенс. М., 1982. С. 17). Герберт Адлер — оптимист. Несмотря на то, что его отношение к нашему веку критично. Современный мир для Адлера антиэпичен. Это означает, что в нем не осталось места для героев, совершающих прекрасные подвиги.
«Мы, европейцы, человечество книги, а книги лгут, они лживы по определению, они не могут не лгать, они и созданы для оправдания лжи, ибо правда не нуждается ни в записях, ни в оправданиях, ни в натужных проповедях.
Мы должны учить своих детей, что всякая попытка их учить есть зло, ибо, если бы Господь Бог желал бы, чтобы мы чему либо научили свое потомство, он нашел бы легкий способ вставлять какую нибудь дискету с уже готовой и неизменной информацией. Нет, учить мы должны лишь тому, что никакие учения не должны руководить их жизнью, что никакие пасмурные идолы Достоевского и условности ветхозаветных блажей и супермодерновых развращенностей не должны калечить их судьбы. Вот чему мы должны учить своих детей. Вот чему мы должны учить самих себя — и в этом и будет заключаться наше непротивление счастью».
Такое развенчание парадигм, в которых мы выросли, напомнило мне один интересный эпизод, рассказанный Бунюэлем в своих воспоминаниях: «Дали предложил... создать довольно экстравагантный мемориальный памятник. Речь шла о том, чтобы собрать воедино кости всех погибших на войне. Он предлагал поставить на каждом километре по пути из Мадрида в Эскориал цоколи с настоящими скелетами на них. По мере продвижения к Эскориалу скелеты становились бы все крупнее. Первый, по выезде из Мадрида, был бы размером в несколько сантиметров, последний — в Эскориале — достигал бы трех четырех метров» (Бунюэль Л. Мой последний вздох. М., 1992. С. 318). Разве это не кригеровское «что если у Него был брат-двойняшка, и один из них принес себя в жертву на кресте, а второй вышел из за спины погибшего и провозгласил о своем воскресении?»
«Бог терпел и нам велел, а счастье вымазывает пакостным нетерпением наружного применения, черной массой небытия, которое грозит всякому предавшемуся счастью в жизни земной, законные и закономерные страдания...» — и опять Адлер путается (или путает нас?)... То, что он готов принять как красивую теорию, о чем пишет стихи, неприемлемо для законченного материалиста, человека, чья жизнь оказалась увязанной на деньги. Вспомним стихотворение:

Реальность — иллюзорна.
Мир соткан из иллюзий.
Какую же свободно
Решился б выбрать ты?
Хорошая иллюзия —
хороший выбор.

Это напоминает одну из зарисовок Фридмана, суть ее изложу по памяти. Во двор входит незнакомец, его видит собака и думает: «Надо лаять, это ж незнакомец пришел... Хотя... У него на жилете пуговицы как у хозяина... Не стоит... Или... Все-таки от него совсем не так пахнет — надо лаять. Хотя, что уж лаять, если он уже зашел в дом? Ох уж мне эта проклятая свобода выбора!» И тут же Кригер: «В поиске красоты, столь неустойчиво определенной, мы потеряли из вида огни наших маяков, и те пришли в запустение, их дряхлые смотрители вышли на пенсию, и теперь наши барки блуждают в прибрежных, оскаленных подводными бурунами водах, как страждущие щепочки, и нам снова нужна некая максима, которая просто и надежно совершила бы это таинство возвращения главного ориентира. Ни золотой телец, ни пригоршни, бросаемые в топку иллюзорного всеобщего мирового счастья, не могут заменить простого и неоригинального “доброта спасет мир”».
Остается еще один вопрос: почему «забавы»? Что такое «забавы»? Размышления о жизни, религии, добре и красоте, Христе и Антихристе, сведенные до развлечений ума? Или наоборот — забавы не в мыслях, а в действии: Адлер-демиург, разбивающий одну жизнь, воскрешающий другую, в киберпространстве создающий настоящую любовь? Мол, я не Антихрист, я маленький провинциальный демиург, — всё, что ни делаю, — играючи, от скуки, поэтому списывайте с меня всю ответственность?
«Забавы...» — это еще и маскарад. Маскарад чисто бахтинский... Только правила игры здесь не совсем обычные. Есть Герберт Адлер, он надевает свои маски абсолютно осознанно: отец семейства, тиран-собственник, мудрый собеседник — кажется, что, взяв юнгенианскую колоду архетипов, герой старается примерить на себя тот или иной образ. Получается у него довольно успешно. А остальные люди в этой игре, скорее, фон, потому что хорошее отношение Герберта Адлера — это по большому счету равнодушие. Любит ли он свою дочь? Думает, что да. А по сути... Делай что хочешь: отсидевший шизофреник, виртуальный разведчик, — все равно. Главное — убежать от скуки. Анна — кнут, пряник, обиды, прощение, мамы, мужья — аналогично. Добрый, понимающий, но, по сути, равнодушный. Да-да... Сильные эмоции Адлер не проявляет даже в такие, казалось бы, критические моменты, когда речь идет об угрозе жизни дочери, крахе фирмы... Эмоции его — это некое здесь и сейчас. По Станиславскому — надо запомнить, как люди ведут себя в той или иной ситуации, запомнить жесты, мимику... И при необходимости — «подставлять» шаблон. Примерно то же и у Адлера. Автор, наградив героя не только ratio, но и тягой к истине, к знанию, словно нарочно для контраста с широтой и парадоксальностью мышления Герберта ставит крайне скупую на эмоции жизнь внешнюю... Не столько скупую, сколько банальную. Кто-то может возразить: так ведь он простой человек, семейный, что вы от него хотите? «Жизнь — вовсе не роман. В ней многое ничем не завершается. Люди аморфны и непривычно апатичны. Романы предназначены для страстей, а жизнь — для вполне ощутимого проживания в ней, различие как между парадным гробом и тесной, но удобной двухкомнатной квартирой. Что вы предпочтете?»
Но человек, что спросил меня об этом, возможно, сам мучительно ищет, куда бы убежать... Хоть на десять минут... И в этом смысле автор создает интересную ситуацию. Весь наш мир на сегодняшний момент находится в напряжении, в ожидании перемен. Постиндустриальное общество с треском ищет себя. Белые воротнички, официанты, пресловутые менеджеры среднего звена — все те, кто живет в своем маленьком колесе и изо дня в день смиряется с отсутствием свободы выбора, все те, кто обвязывается динамитом и бежит сломя голову, лишь бы скорее, подобно ассасинам, лицезреть прекрасных гурий, — все пляшут бешеный маскарад под названием «XXI век представляет». И тут... сидит себе Герберт Адлер. Думает о высоком. И, по сути, революция в голове и у тех, и у него. Только у него — как новая религия. Независимая.
Издавна люди ищут ответы на вечные вопросы: кто смерти боится, кому обидно, что бессмысленно жизнь свою прожить может, — вот и появляются те, кто решение предлагает. Рефлексирует, так сказать, окружающую действительность. Сначала милетцы всё о природе и ее составляющих думали, потом Платон пытался силой духа вырваться из пещеры к идеям, Бэкон хотел чувствами проверить подлинность мира; можно продолжать и продолжать в ницшеанском Вечном Возвращении... Но у каждого была основополагающая идея. Основа философии. И попытка признать истинность какой-либо одной из них была заранее обречена на поражение, ведь «философия... появилась на свет не один, а множество раз и в разных концах света» (Степанянц М. Т. Восточная философия. М., 2001. С. 14.). Когда мы сталкиваемся с системой Г. Адлера — мы не можем выделить такой идеи. Получается, что в этом плане его, Герберта Адлера, и вовсе не существовало, не было такого человека. Была концепция, некое место, которое заполнялось решениями и сомнениями, а потом новыми решениями и новыми сомнениями. В этом и состояла сущность Герберта Адлера... Даже не философия, а, скорее, игры в парадоксы... Забавы...
Ответ не в трактовке личности Христа или буддистской терминологии, а в попытке человека, абстрагируясь от накопленного им интеллектуального багажа, ответить себе на основные философские вопросы. Так в мультике «Хортон» огромный слон выясняет, что на цветке клевера, который он нашел, есть жизнь, да не просто жизнь, а целая планета. Когда ему наконец удается поговорить с мэром города этой маленькой пушинки, то происходит удивительный диалог:
— Вы живете на пушинке?
— Я живу в То-то городе...
— Ну, значит, То-то город и есть пушинка... Ведь ваш мир помещается на цветке в моем мире... и то, что мы смогли установить контакт, — это просто поразительно... эй, у вас там все в порядке?
— Я... не знаю... Тебе виднее, ведь это ты держишь...