Три ступени антисемитизма

Антисемитизм — одна из тем, которые особенно привлекают читательское внимание. В повести эта тема является сквозной, периодически возникает в разных главах, начиная с самой первой, но кульминации достигает в комплексе глав (21, 22, 23), описывающих бытие Сени в стенах тюрьмы и дело, которое параллельно ведет его адвокат, в самом сердце повествования, в середине книги. В трех идущих подряд главах выражены разные степени антисемитизма: открытый конфликт с исламистским фанатиком, философский спор с серийным убийцей, доктором теологии, и тупое равнодушие обывателей, считающих себя честными и порядочными.
Обывательский подход персонифицирован в образе адвоката Билла Мудэна. Для этого персонажа характерно лиицемерие, равнодушие к действительным страданиям, ориентация на вкус толпы. Он как-то попытался привлечь внимание к проблеме засилья мужчин в юриспруденции и заодно к своей собственной персоне, явившись на заседание суда в женском деловом костюме, на каблуках и с сумочкой. «Вопреки ожиданиям Билла адвокатской популярности эта выходка ему не прибавила. Новая Зеландия все таки оказалась слишком пуританской страной, чтобы оценить такую экстравагантность. С тех пор как мистер Мудэн дебютировал в женском платье в зале суда, ему не было вверено ни одного дела, и он стоял на грани разорения». Будучи случайно нанят Сеней в качестве бесплатного адвоката, Билл сразу взвешивает свои выгоды: «Вечнов был первым, к кому пытались применить новую статью о контрабанде людьми. Это означало, что тот, кто будет вести это дело, попадет на первые полосы газет и Мудэн, получи он это дело, останется в истории новозеландской юриспруденции вовсе не как сумасшедший адвокатишка, явившийся в суд в женском платье, а как ведущий юрист своего времени». Мудэну совершенно невыгодно, чтобы Сеню признали невиновным, при этом он, как замечает Кригер, «был человеком честным, и его адвокатская этика не позволяла даже втайне желать осуждения своего подзащитного на срок больший, чем заслуживали его действия». Адвокатская этика! При первой же беседе с подзащитным Мудэн сообщает Сене весьма откровенно, что дела того плохи, и пока узник пребывает в шоке, «адвокат позвонил с мобильного жене и принялся о чем то настойчиво кричать…
— Дорогая, я не согласен, чтобы ты брила Томаса. Томас — персидский кот, а персидских котов заводят именно потому, что у них исключительно красивая шкурка. Какой смысл иметь бритого персидского кота? Я понимаю, что он линяет… Я понимаю, что нам пришлось уволить уборщицу…»
Читателю сразу становится ясно, что дети-крестоносцы встретили очередного работорговца, который под предлогом помощи продаст и перепродаст их, то есть Сене Вечнову в очередной раз не повезло. Но особенно ярко мудэновская сущность обывательского сознания проявляет себя в главе 22 под названием «Оставим историю — историкам!». Эта историческая фраза того же Билла Мудэна попала на первые полосы газет при следующих обстоятельствах. После «беспрецедентно мягкого приговора» по делу Вечнова (три с половиной года за несовершенное преступление — это и в самом деле очень гуманно) его адвоката стали подозревать в особой любви к евреям, и Биллу срочно нужно было как-то отмыть новое чернильное пятно со своей многострадальной репутации. К счастью, его знакомый, Генрих Альтман, в поисках кандидатуры адвоката для своего отца, Фридриха Альтмана, обратился именно к Биллу. Старик Альтман решил перебраться в Новую Зеландию, поближе к сыну, и никого бы это не взволновало, если бы не кое-какие подробности. «Фридриху было уже за восемьдесят, но здоровья он был крепкого и пока не собирался отходить в мир иной. Конечно, он не успел сыграть значительной роли в фашистских преступлениях. Ведь когда закончилась Вторая мировая война, ему был всего двадцать один год. Но, несмотря на относительную молодость, в те годы он успел отличиться в операциях массового уничтожения, проводившихся в концентрационных лагерях, и даже был удостоен высокой награды, что и позволило новозеландским властям объявить его фашистским преступником. Эти факты никогда не выплыли бы на свет божий, если б сам Фридрих с гордостью не рассказал об этом журналистам, которых почему то изначально заинтересовало его прошлое». В Новой Зеландии существует закон, запрещающий иммиграцию лицам с нацистским прошлым. Но кому придет в голову раскапывать доказательства этого прошлого? А что до публикации воспоминаний, то это, конечно, не более чем художественная выдумка. К тому же существует такой весомый фактор, как общественное мнение. А «общественное мнение было на стороне нациста и требовало разрешить ему остаться в стране. Новозеландцы были раздражены на евреев за их шпионские и контрабандистские вылазки».
Так что адвокату Вечнова удалось в очередной раз блеснуть и доказать свое здравомыслие, объективность и беспристрастность. «Наконец пришел день основного заседания суда, и адвокат Билл Мудэн поразил всех своей блестящей речью, в которой сказал, что если только что вступившему в свою должность папе римскому не помешала его карьера в гитлер югенте, то почему человек, желающий реализовать свое право на воссоединение семьи, должен быть святее самого Святого Отца католической церкви? Довод имел ошеломляющий эффект…
— Оставим историю — историкам! — провозгласил мистер Мудэн, и суд разрешил Фридриху Альтману остаться в Новой Зеландии».
Здесь Кригер вновь обращает читательское внимание на «правосудие прессы», которая формирует туманное, наполненное неточностями, домыслами, сплетнями и дешевыми сенсациями информационное пространство, где бродят довольные собой «существователи». «Будь доволен собой» — главная заповедь обывателя, совсем как у горных троллей в пьесе «Пер Гюнт». И прочь всё, что мешает чувствовать это довольство, прочь то, что колет глаза, тревожит совесть и мешает спать. В самом деле, «оставим историю — историкам». «Некоторые бульварные газеты даже позволили себе высказывания столь крайних мнений, что, в конце концов, у нацистов были все основания решать “еврейский вопрос”, потому что он встает ребром в Новой Зеландии и в наше время, и можно себе представить, как евреи в свое время должны были достать немцев. Другие газеты вообще отрицали факт массовых казней евреев во время Второй мировой войны, относя все это к проискам сионистов, перекраивающим историю, как им удобно, для того чтобы оправдать собственные зверства против палестинского народа. Гитлер наверняка прослезился бы от восторга, если бы ему довелось почитать новозеландскую прессу наших дней!»
Этот подход, размежевывающий каждое новое поколение с предыдущим, кстати, совершенно нехарактерен для евреев, чье традиционное воспитание предполагает проведение каждого человечка по всем этапам истории своего народа, что обеспечивает исключительную прочность связи поколений и совершенно особое национальное самосознание. Каждый еврей вправе сказать о себе: «Я вышел из Египта», «Я горел в крематории Освенцима» — это его мир, его жизнь, его история, которую он никогда историкам не отдаст, даже если будут сильно просить. С другой стороны, это качество очень ослабляет еврейский народ. Многовековая привычка к страданию делает их неспособными к возмущению и сопротивлению. Билл Мудэн после победного завершения дела Альтмана опасался, что на капоте его машины нарисуют свастику, как нарисовали желтую звезду после процесса Вечнова. «Ведь еврейская община Окленда, должно быть, до крайности возмущена поведением адвоката нацистского преступника». Но страхи оказались напрасными. «Ни мистера Мудэна, ни его автомобиль никто не побеспокоил…»
«Все таки какие евреи приятные и цивилизованные люди. Они единственные в этой стране действительно понимают смысл гражданских свобод! — с удовлетворением отмечал мистер Мудэн, оглядывая свежевыкрашенный капот своего автомобиля».
В этом отношении также очень показательна беседа Вечнова с соседом по камере. «Начальник отделения с доброй усмешкой сообщил, что проводит эксперимент по уживаемости евреев с арабами, и поселил Сеню в камеру к пакистанскому мусульманину, осужденному за попытку теракта». С молодым человеком по имени Файзал Сеня старается контактировать как можно меньше, но в конце концов у них состоится разговор, отраженный в главе 23 «Жизнь — это испытание, которое каждый должен выдержать достойно!». Эта глава описывает вторую ступень антисемитизма, более узкую, менее массовую, поскольку путь обывателя широк и манит своей легкостью, а путь террориста тернист и доступен не всем. Файзал задирает Сеню тем, что тот якобы есть свинину, но обмен колкостями внезапно перерастает в религиозный диспут. «Сеня лег на железную, прикрученную к полу койку и отвернулся к стене. Он всем видом показывал, что разговор закончен, однако Файзал так не считал.
— Коран — это слово Бога в неискаженном виде. То, что в вашей Торе содержится кое что похожее на сказанное в Коране, только подтверждает, что обе книги подпитывались из одного источника, но только твои соплеменники всё перепутали и изуродовали.
— Пусть будет так, — согласился Сеня, чтобы отвязаться.
— Вот видишь! Вы, евреи, — трусы. Ты боишься отстаивать свою религию. Ты боишься меня, а твои собратья боятся даже принести тебе кошерной еды! Вы жалкие ублюдки, выродки. Вам не следует существовать вообще!
Сеня повернулся лицом к Файзалу и посмотрел ему прямо в глаза.
— Я тебя не боюсь! — твердо произнес он.
— Ну, вот так то лучше, — улыбнулся террорист, — а то я думал, что с таким слизняком, как ты, и поговорить то будет невозможно».
Файзал излагает заученные в лагере по подготовке террористов фразы, и все Сенины аргументы разбиваются о железную стену его фанатизма. Но его смертоносное упрямство порождено отчаянием и стечением жизненных обстоятельств, еще более роковых, чем у Сени. Во время диалога Файзал намекает на ужасную несправедливость, случившуюся с ним, и через несколько глав мы узнаем, что же послужило причиной того, что уроженец Новой Зеландии, образованный юноша, подался в террористы. Сочувствовать Файзалу можно, но не хочется, потому что злая судьба ожесточила его, и его стремление к уничтожению вполне искренне. «То, что Аллах вас создал, вовсе не значит, что вы имеете право на существование. Не все созданное Аллахом рождено для жизни, многое рождено для смерти. Мы не смешиваем отбросы с изысканными яствами. Аллах послал нас, чтобы навести порядок, очистить человечество от отбросов, — а для этого необходимо вас всех убить!» Религиозный спор заканчивается открытым конфликтом, противники начинают угрожать друг другу, и Сеня внезапно освобождается от страха перед смертью — пусть частично, пусть ненадолго, но это большой шаг к преодолению трепета перед жизнью во всех ее проявлениях и к возрождению. На следующий день противники возвращаются к состоянию нейтралитета.
«— Я же пошутил, — приветливо сознался Сеня, радуясь еще одному подаренному дню жизни. — Нет у меня никакого яда!
— Я тоже пошутил: нет у меня никакого ножа, — хитро прищурился Файзал».
Третья ступень антисемитизма, самая узкая, — это ступенька идейная, теоретическая. Ее представителем является Дэйв Эспид, серийный убийца, который сидит в тюрьме на Райской горе так давно, что пользуется особыми привилегиями и за время пребывания здесь успел выучить несколько древних языков и «завершить заочное обучение в университете и недавно был удостоен докторской степени по теологии». Его разговоры по мобильному телефону касаются почти исключительно Бога. «Его друзья, христиане разных сект, часто звонили ему, приносили из ресторанов вкусную еду, поставляли новые книги и вообще все, что было необходимо для удобной и необременительной жизни». Глава о нем называется «Пожиратель стэйков». Дэйв сам знакомится с Сеней и под его руководством начинает учить иврит. В перерывах между уроками он угощает Вечнова стэйками и развивает перед ним ницшеподобную философию. Этот персонаж недаром носит фамилию Эспид, которая звучит похоже на «аспид». Это своего рода змей-искуситель Райской горы. Друзья-сектанты считают его антихристом и убеждены, что, помогая ему, они способствуют исполнению библейских пророчеств. Этот дьявольский безумец наиболее эпатажный персонаж — его философские рассуждения резко контрастируют с его тихой манерой поведения и будничной внешностью.
«— Знаешь ли ты, кто самый знаменитый в мире теолог? — продолжал Дэйв.
— Ты? — попытался отшутиться Сеня.
— Дьявол, — серьезно сказал Сенин собеседник и хитро улыбнулся. — Кто как не дьявол лучше всего знает Бога? Более того, кому как не дьяволу надлежит знать все его недостатки? Ведь именно он подходит к Богу критически, а следовательно, пользуется истинно научным подходом. Вера вовсе не означает следование заветам… Мы все верим в то, что, если вскрыть себе вены, мы умрем. Но лишь немногие из нас пускаются на такое приключение… Кстати, если тебе в голову когда нибудь придет такая блажь, скажи мне. Я могу дать тебе очень острую бритву…»
Верить в Бога не значит следовать заповедям, по мнению Дэвида. Напротив, он убежден, что заповеди существуют для массы, для тех, кто слеп и не способен подняться до уровня критического обобщения религиозных учений. «Бог говорит: “Не убий!” — а весь Ветхий Завет полнится грандиозными убийствами! Бог говорит: “Будь добр”, а сам зол и несправедлив, насколько это только можно! Я действительно верю в Бога и во всем пытаюсь ему подражать!» Проблему антисемитизма Эспид предлагает решить путем последовательного истребления антисемитов, но решать ее уже поздно, потому что евреи зарекомендовали себя как народ, исторически подлежащий уничтожению.
«— Твоя философия — страшная, — смело возразил Сеня. — Она бесчеловечная.
— А что такое “человечная”? То есть ты считаешь, дать человеку умереть от старости и болезней, утопая в собственных испражнениях, — это и есть высшее проявление человечности? Человеку надо дать возможность умереть, круша череп своего врага! Вот это человечно! Вот это по-настоящему отвечает вожделениям нормальных представителей сего рода! Кстати, я ни за что не соглашусь звать этот род homo sapiens — человек разумный. Можете звать его как угодно: человек безумный, человек кровожадный, человек смердящий, человек копошащийся, человек подлый, человек лгущий, человек чушь несущий, человек прелюбодействующий, наконец… но только не разумный!» Ничего страшного и противоестественного в своих высказываниях Дейв в самом деле не видит, ведь одно из его положений заключается в том, что смерть не есть зло. «Это нечто столь же естественное, как трапеза. Тем более мы, пожирающие плоть, каждым своим застольем знаменуем чью то гибель».
Как бы пожиратель стэйков ни пропагандировал атомные бомбы и «убить всех», его безумие не простирается так далеко, чтобы при этом погибнуть самому. Нет, он хочет жить и по-прежнему наслаждаться нежной плотью. Его рассуждения больше теоретические, но при этом он опасен как «промыватель мозгов», способный, если ему вздумается, выковать десятки Файзалов, которые пойдут взрываться на площадях Окленда и других городов.
Читатель вправе сам определить, какой из типов антисемитизма наиболее опасен. Ненависть Файзала, разрушительная и, скажем так, узкоспециализированная, все-таки имеет ограниченный радиус действия. Идеологически обоснованное и хорошо продуманное привнесение зла в мир, которое осуществляет Эспид, гораздо опаснее своей мощной теоретической базой и харизматичностью ее носителя, но, с другой стороны, подействовать Эспид может только на ослабленные сектантством мозги. Обывательская ненависть страшна своей массовостью, постоянством и отсутствием четкого вектора. Толпе можно внушить ненависть не только к евреям, но практически к любому другому объекту — к «лицам кавказской национальности» или, например, к врачам.

Освобождение

Итак, что человек может противопоставить миру, где царят тотальное насилие и несправедливость, полная несвобода — физическая, душевная, трусость, засилье «общего мнения» и «здравого смысла» толпы? Только свою внутреннюю свободу, целостность своей личности, свое маленькое прочное счастье, справедливость и мир в семейном кругу, огонь в домашнем очаге. Сене удается победить, пройдя через несколько кругов ада, прежде всего самого себя — того себя, который жил рутинной, монотонной жизнью. Существуют в человеческой судьбе такие встряски, после которых уже немыслимо вернуться к прежнему существованию. «До поры до времени нам удается гнать их прочь, но они неизменно возвращаются, и в конце концов, опасаясь остаться с этими неуютными, подчас святотатственными мыслями, мы пытаемся сменить обстановку, увлечь себя чем нибудь и однажды утром, проснувшись неведомо где, понимаем, что на этот раз — пронесло, отпустило и можно возвращаться в привычный монотонный ритм, ибо жизнь по своей природе и состоит из монотонности и бренности, поскольку ни из чего другого она, увы, состоять не может». «Южные Кресты» — опровержение тезиса о бессмысленной скуке и бренности. Человек свободен по своей природе. За ним всегда остается выбор — быть или не быть, и если быть, то КАК. «Невыносимая легкость бытия», как писал Милан Кундера, состоит именно в том, что человек не осознает ценности своей жизни, не видит ее цели и не знает, чем ему наполнить ускользающее мгновение.
С первых глав перед нами разворачивается узел проблем эпохи, глобальных проблем современности. На их фоне прослеживается судьба одного человека, песчинки в колесах истории. Но нет, человек не песчинка и даже не мыслящий тростник. «Пусть я заключен здесь, но это только мое тело, да, только тело здесь заключено. Сам я свободен, причем свободнее, чем тогда, когда был юридически на свободе! Освободив себя от обязанности задаваться вопросами “зачем?”, “во имя чего?”, “в чем смысл?” и поняв, что я свободен от этих вопросов по праву рождения, — я обрел настоящую свободу…» Понять, что повесть о торжестве человечности и о выходе героя из своего внутреннего рабства, довольно сложно, — Сеня Вечнов в тюрьме, ему угрожают, избивают и так далее. Но победа не в торжестве над врагом, не во внешних обстоятельствах, а в возвращении к самому себе. Перелом происходит при встрече Вечнова с матерью.
«— Тебе здесь очень плохо! — снова заплакала мама, и Сеня, пытаясь ее успокоить, стал гладить ее по совершенно седым волосам, собранным пряжкой в жесткий пучок на затылке. Он вдруг обратил внимание на эту коричневую мамину пряжку. Он на тридцать лет совершенно забыл о ее существовании, но сейчас, внезапно увидев, словно провалился в колодец своего детства. Когда то он играл этой пряжкой, воображая ее волшебной каретой и запрягая в нее свою миниатюрную лошадку. Ему даже показалось, что он снова держит в руке эту малюсенькую пластмассовую игрушку. У Сени закружилась голова. “Не может быть, чтобы этот предмет оказался здесь, почти на другой планете… И где сейчас эта моя лошадка? На какой помойке? А я? На какой помойке я сам?!”». Самоанализ — первый шаг к самоидентификации и обретению свободы. Чем жестче и невыносимее условия, в которых происходит поиск, тем сильнее желание вырваться из этих рамок, обрести что-то, что позволит возвыситься над собственными бедами. «Убить себя? Себя убить? Что может быть более противоестественным и уродливым? Вечновым овладела навязчивая мысль о самоубийстве, спускающаяся на топкое дно подсознания, мысль, которая заставляет с самого раннего детства скользить испуганными глазами по острой, слегка зазубренной кромке лезвия кухонного ножа — этого самого распространенного, после автомата Калашникова, орудия убийства на земле. Простая анатомия самоубийства велит отчаяться до конца во всех иных путях выживания и попытаться выжить через смерть!» Но смерть — это уже не ново для Сени. К тому же самоубийство в данной ситуации — это крайняя форма проявления эгоизма. А как же мама и больной отец в Израиле, как же жена и дети?
Героя ожидает переоценка ценностей и обретение новых возможностей жизни и личностного развития. Причем автора интересует перерождение героя, укладывающееся в две завершающие главы, именно как результат подробно описанного подготовительного процесса — тех событий, встреч и волнений, которые томят нашего героя в ожидании пересмотра его дела, и того кризиса, который происходит с ним после. Последняя глава многозначительно названа «Перевоспитание Бога». В душе героя рождается протест, желание жить, порыв к свободе и счастью.
«Семен Вечнов исступленно посмотрел вверх, но вместо Бога увидел заплеванный потолок камеры.
— О, как ты себя запустил, Господи… — разочарованно пробормотал Вечнов и неожиданно получил удар в челюсть. Огромный жлоб утомился Сениными кривляньями и выбил ему два боковых зуба.
Сеня с трудом поднялся на ноги и сплюнул кровь.
— Спасибо, Господи, я все понял. Твой ответ мне совершенно ясен. Ты хочешь, чтобы я подох, как собака. Прости, но я не доставлю тебе такого удовольствия…»
У Сени на его пути к звездам (per aspera ad astra) появляется метафизический друг, родившийся из воспоминаний о когда-то прочитанных дневников Кафки и сравнения себя с Йозефом К. Кригер называет этого метафизического друга галка-кафка, это имя рождается в потоке сознания Вечнова, когда он в трансе бродит по камере и обдумывает самоубийство. «А что месть? Я ее уже совершил. Несчастная галка Кафка (конечно же, галка, а кто еще? Ведь по чешски “кафка” означает “галка”), “клетка пошла искать птицу”. Эта клетка меня и нашла, а кафка галка оказалась в заточении собственной грудной клетки, пораженной чахоткой…» Этот друг, а на самом деле Сенин внутренний голос, разубеждает его жить местью, идти по тому пути, по которому пошел Файзал, и отвращает его от самоуничтожения: «Эта кафка галка сказала, что “неведома разница между совершенным и задуманным убийством”. Если я задумал задушить старуху — значит, я уже ее задушил. Задумал убить судью — значит, уже убил. А что еще могли сотворить с реальностью его галочьи, измученные туберкулезом мозги? Спасибо, Кафка, ты облегчил мне задачу. Впрочем, если “неведома разница между совершенным и задуманным убийством”, то нет разницы и между совершенным и задуманным самоубийством. Так что и в этом ты мне помог, несчастный Франц».
Сам себе придумав этого внутреннего советчика, Сеня постепенно приближается к свободе. Это не шизофрения, как можно подумать, а естественный способ взглянуть на себя и оценить свою жизнь со стороны. Трудно понять, что ты представляешь на самом деле, без помощи, и не помощи кого-то «постороннего», а помощи чего-то лучшего и более свободного внутри тебя самого. «Как ни удивительно, но со временем Сеня страдал все меньше. Он более не замечал побоев, а может быть, они и прекратились. Он перестал ненавидеть окружающих, себя, новозеландские власти. Наконец после стольких беспокойных, мучительных лет жизни на Сеню снизошло то, что можно именовать — созвучно щебету галки кафки — “нерушимым единым”. Ведь “нерушимое едино; оно — это каждый отдельный человек, и в то же время оно всеобщее, отсюда беспримерно нерасторжимая связь людей”. “В том то и дело, — добавляла галка, — что дух лишь тогда делается свободным, когда он перестает быть опорой!”»
В эпилоге читатель узнает о дальнейших судьбах большинства персонажей, в частности Ицика и Коби, и Каматаяна, который женился и «перестал сам выходить в море, став, ко всеобщему удивлению, нежно любящим отцом. Однако по его приказу новозеландская ячейка террористической организации готовила колоссальный теракт по уничтожению нескольких детских садов в Окленде…»
Мы узнаем, чем закончилась, а вернее, чем только начинается история Сенечки Вечнова. Он возвращается в Израиль, устраивается на работу медбратом, совсем как в старые времена, когда он был вчерашним гражданином Советского Союза и ни о каком бизнесе не могло быть и речи. Живет он с семьей в маленькой квартире, рождается третий ребенок. И вдруг…
«Однажды, возвращаясь с ночного дежурства в больнице, Сеня обнаружил в почтовом ящике странный конверт… В конверте была распечатка состояния сберегательного счета, которые банки обычно рассылают в конце каждого года.
В распечатке значилось полмиллиона швейцарских франков! Сеня протер глаза и посмотрел еще раз, но сумма осталась на месте».
Мы не знаем, как новый Сеня, с его новым, философским отношением к жизни, распорядится вернувшимися деньгами, но мы точно знаем, что он уже не будет думать лишь о себе.
«Сеня нежно обнял и поцеловал жену. В соседней комнате проснулся новорожденный ребенок… За окном едва слышно шелестела листва. Под потолком деловито пролетела муха…
— Вот оно как все замечательно устроено, — задумчиво промолвил Сенечка. — В жизни все уравновешено: радость и печаль, удача и невезение, счастье и невзгоды, рождение и смерть…
Света крепко прижалась к Сене.
— Философ родненький ты мой! Я больше никогда тебя от себя не отпущу! — сказала она».
В самых последних строчках повести вновь проглядывает авторская улыбка, и читатель отвечает тоже улыбкой. Закрывает книгу, и на душу его снисходит умиротворение. «Но больше всех от истории, изложенной в этой книге, выиграл персидский кот Томас, принадлежавший супруге новозеландского адвоката Сенечки. В связи с вернувшейся популярностью финансовое положение Билла поправилось, и он вновь смог нанять уборщицу, что позволило убедить жену адвоката больше не брить налысо бедное животное». Читатель понимает: для счастья не требуется что-то сверхъестественное. Для того чтобы жить радостно и гармонично, не нужно совершать нечеловеческие подвиги и бороться с судьбой. Немного терпения, немного понимания, немного тепла — и мир вокруг тебя расцветает, с готовностью откликаясь добром на добро.