Как известно, критиков всех стран, времен и народов объединяет одна общая страсть — хлебом их не корми, а дай поискать предшественников того или иного литературного явления. Таковые обычно находятся без особого труда и энергетических затрат. Не избежали этой участи и книги Бориса Кригера, чье воинственное имя (Krieger — по-немецки «воин») резко контрастирует со спокойным, пушистым, мурлычущим, а порой даже вислоухим многообразием им же самим выдуманного мира. В нем, правда, иногда случаются войны и революции, но это так, не совсем всерьез. В предтечи маськинианы литературоведы почти единодушно определили Алена Милна, Астрид Линдгрен, Льюиса Кэрролла, а заодно, чтоб им нескучно было, присовокупили к ним Гоголя с Салтыковым-Щедриным. Неплохая компания, не правда ли? Такой вот гоголь-моголь, гоголь-милн, помесь английского с миргородским.
Доке-филологу не составит большого труда провести какие угодно параллели, перпендикуляры и кривые линии между совершенно различными по всем параметрам произведениями. Поиски пресловутой конфуцианской кошки могут привести к самым неожиданным результатам. Так, при желании можно аргументированно доказать, что кригеровский франкофон (специальный аппарат для разговора по-французски на дальние расстояния) — родной брат дорофона из романа Владимира Набокова «Ада». А Квебекестан — это та же набоковская Амероссия, но на канадско-азиатский манер. Впрочем, создатель Маськина вряд ли об этом догадывается.
При всем при том будет неразумным полностью отрицать влияние Милна, Линдгрен и Кэрролла (а еще и Свифта, о чем будет сказано ниже) на книгу Кригера, которую он без затей характеризует как «роман-шутку с намеком». Что ж, шутка она и в Западной Сумасбродии шутка, спрос с нее невелик. Но сдается мне, что в этом определении прежде всего следует обратить внимание на другое слово — «намек», который при ближайшем рассмотрении может оказаться метафизическим.
Можно попытаться (и не без успеха) поискать корни «Маськина» в ранней прозе Кригера. Есть у него небольшая, но очень занятная сказка под названием «Ложечка, лампадка и вечерние дожди...», написанная в 1993 году. Ее герои Мишка и Зайка внезапно переносятся в параллельный мир, полный нелепых условностей. Им страшно и неуютно, они не знают, что делать. Вопросы остаются без ответов и после того, как Мишка и Зайка возвращаются домой. История сложная, туманная, сновидная, изобилующая трудными для однозначного толкования местами. Даже сам автор как-то признался, что не готов внятно объяснить свой творческий замысел. Тем не менее «Ложечка...» — это и есть то зерно, из которого вырос «Маськин». В отличие от Мишки и Зайки, потерявшихся во враждебном мире, Маськин знает, как примириться с абсурдной действительностью и противостоять хаосу. И в этом главное различие двух произведений, написанных с разницей в полтора десятилетия.
Любые сказки, вне зависимости от места и времени написания, от тоталитарности или либеральности режима (считается, кстати, что тоталитаризм благоприятен для их создания), основываются на банальных представлениях об априорном преимуществе добра над злом, на повторении непреложных истин. Таков уж закон жанра, от него никуда не деться. Кригер, надо отдать ему должное, постарался преподнести свою книгу с обильным гарниром философии, которую сам он не без самоиронии называет кухонной.
Не выходя за пределы жанра сказки, Кригер трактует его весьма широко. В конце концов, сказка — это не что иное, как небыль, вымысел, фантазия, и в этом смысле любое художественное произведение может считаться сказкой:
«Эти три мысли Лев Толстой хотел было использовать в своей исключительной сказке “Война и мир”, но Маськин ещё тогда не родился, и Толстому пришлось ограничиться своими собственными мыслями. А что, и у таких глыбищ, как Лев Николаевич, бывают недостатки. Но Маськин его любил и не сердился. Он сам тихонечко дописал эти три свои мировые мысли на краешке четвёртого тома Толстого, и на том они оба и успокоились».
Читая «Маськина», я не мог отделаться от странного ощущения — мне постоянно казалось, что эту книгу я когда-то уже держал в руках. Осознавая, что сказать что-то новое в этом мире практически невозможно, Кригер предварил свой роман двуязычным эпиграфом (по-русски и по-французски) собственного изготовления:
«Рене Декарт сказал мне, что никто не сможет выдумать ничего столь оригинального и маловероятного, чего не было бы уже выдумано кем-либо из философов.
Но я попробую...»
«Who are you, Mr. Maskin?» — этот вопрос вот уже несколько лет задают читатели романа, переведенного на английский, французский, немецкий и украинский языки, а также на иврит. Почему у него есть фамилия, но нет имени? Что общего между Маськиным и Масяней (если кто забыл, это такое телесущество с головой, как регбийный мяч)? И наконец, человек ли Маськин?
«Маськин — это каждый из нас. Просто житель планеты Земля», — разъясняет Борис Кригер в одном из своих интервью. То есть, если перефразировать Маяковского: все мы немного Маськины, каждый из нас по-своему Маськин. Гюстав Флобер говаривал: «Госпожа Бовари — это я». Борис Кригер пошел еще дальше, утверждая: «Маськин — это мы». В том же интервью писатель сообщает, что его герой «внешне похож на зайку, очень замечательной наружности». Понимаете: внешне похож, но не факт, что всамделишный зайка! Увидеть эту наружность можно на одном из остроумных рисунков иллюстратора книги Иры Голуб. И все же Маськин не совсем заяц: ходит он на двух ногах (или все-таки лапах?), носит черную футболку с надписью «I’m busy» (У меня дела - англ.) и черные же шорты, обут он в Правый и Левый тапки (они родные братья и непримиримые политические оппоненты), его длинные уши хотя и поджаты, но в целом вид у него вполне оптимистичный.
Стоит отметить особо, что Маськин не всегда был Маськиным. Его самоидентификация случилась уже в сознательном возрасте, когда этим именем его назвала Кашатка: «Сначала Маськин растерялся и заворчал: “Тоже мне, Маськина нашли. Какой я вам Маськин?” Но Кашатка возражениям не внимала и продолжала: “Где Маськин?”, “Я поехала в магазин с Маськиным!” или “Маськин, пошли порисуем”. Так Маськин привык, что он Маськин, перестал ворчать по этому поводу и потом рассудил философски: “А кто, собственно, не Маськин?” — а потом посмотрел на себя в зеркало и удовлетворённо заметил: “Да тот, кто Маськина не видел никогда”...»
Мы можем с уверенностью сказать, что самоидентификация Маськина произошла до его поступления в школу, ибо он «учился в школе для Маськиных, чтобы становиться правильным Маськиным».
Его лучший друг — Плюшевый Медведь, и тут параллелей с Винни-Пухом не избежать. Вообще говоря, Винни-Пух в массовом сознании давно уже приобрел черты исконно русского персонажа. Не стоит забывать, что медведь — такой же символ России (пусть и неофициальный), как трилистник для Ирландии или сакура для Японии. Упитанный (в нашей стране дородность всегда считалась символом благополучия) и неповоротливый Винни-Пух из старого доброго советского мультфильма, говорящий неповторимым голосом Евгения Леонова, мало похож на своего поджарого и подвижного британского собрата. Как говорится, два мира — два Винни-Пуха.
У кригеровского Плюшевого Медведя в голове отнюдь не опилки, чем он выгодно отличается от героя Алена Милна. Более того, Плюшевый Медведь — создатель собственной философской концепции, состоящей, правда, всего из трех тезисов, два из которых относятся к пище, и пища это совсем не духовная:
«1. Плюшки лучше, чем блины, потому что они плюшечные.
2. Сегодняшние плюшки всегда вкуснее, чем вчерашние, что бы там Декарт ни говорил, потому что вчерашние давно съедены, а сегодняшние я сейчас ем.
3. Ницше придурок».
Есть у Плюшевого Медведя даже собственная космогоническая теория. Вот только привести веские аргументы в ее защиту у него не получается: «Плюшевый Медведь <...> хотел поведать научному миру свою теорию, по которой вселенная была вовсе не Кислыми Щами, а Манной Кашей с Малиновым Варением (М.К.М.В.). Он неоднократно делал эксперименты с подопытной кашей и мог легко доказать, что его теория не менее, но и не более вздорная, чем теория Профессоров Кислых Щей. Однако специально приготовленная Маськиным для доклада манная каша оказалась такой неустойчивой, что просуществовала только доли секунды, пока Плюшевый Медведь её не съел, поэтому на конференцию оказалось ехать не с чем, а на слово Профессора Кислых Щей не верили. Такой они были честный народ — что честному слову не доверяли».
В смысле образованности и интеллекта не отстает от Плюшевого Медведя и Золотой Кот, которому предлагали место заведующего лабораторией котосинтеза в парижском институте Пастера.
Одна из особенностей книги — в одушевлении неодушевленных предметов и отвлеченных явлений. Наряду с Маськиным и Плюшевым Медведем важную роль в романе играют Почтовый Ящик, Машина, Рыночная Экономика, Маськин Невроз, Правый и Левый тапки... Причем автор время от времени искренне удивляется читателю, который не верит в, казалось бы, очевидное:
«Маськины дедушкины часы ходили тихо по дому, изредка лакомясь сметаной и творожком из Маськиного холодильника.
Вы разве не знаете, что часам нужны свежие молочные продукты? Без них они начинают бить невпопад всех, кто попадётся под маятник, а с молочными продуктами они ведут себя поспокойнее».
Борис Кригер имеет склонность к афоризмам. Например, таким: «Главный принцип демократии — чтобы она выбирала тех, кто и так бы всеми руководил». Не чужд он и не лишенных пафоса призывов: «Любите помоечных котов, они основа нашего общества, гегемон любых реформ и одна надежда на безъядерное будущее». Здесь он вторит классикам марксизма-ленинизма, ибо помоечные коты, как несложно догадаться, олицетворяют в «Маськине» пролетариат.
Встречаются у Кригера и аллюзии на классическую сатиру. Вот, например, шутливый кивок в адрес автора «Путешествий Гулливера». В партиях продольников и поперечников трудно не узнать свифтовских тупоконечников и остроконечников, чье противостояние, в свою очередь, аллегорически воспроизводит непримиримую борьбу католиков и протестантов: «В ГУЯПе началась гражданская война. Гуяпцы разделились на два лагеря: Партию продольников и Партию поперечников. Продольники считали, что пирог надо делить, разрезая в длину, а поперечники требовали резать поперёк».
В сущности, Борис Кригер в своей книге делает то же самое, что и Виктор Пелевин — писатель, без которого нельзя представить русскую литературу на рубеже двух веков. Пелевин в своем творчестве не просто причудливо перемешал западную и восточную философию, но и перепацанил ее (словцо из его недавнего романа «Empire V») на язык, понятный не обремененным знаниями широким люмпен-интеллигентским массам, которые воспринимают наркотически-алкогольные экзерсисы культового писателя почти как религиозные откровения. Кригер же переводит опыт, приобретенный человечеством за тысячи лет, на другой язык — язык нашего детства. Вот почему этот роман, написанный, в общем-то, для взрослых, так любят дети. Постоянная кригеровская самоирония, отсутствие снобизма и отношение к собственным писаниям как к чему-то не слишком значительному вызывают у многочисленных поклонников его книг искреннюю симпатию.
Вряд ли будет преувеличением сказать, что земной шар для Кригера — это площадка для большой, увлекательной, захватывающей дух игры, в которой процесс порой важнее результата. Под его пером мировая история превращается в балаган, а ее главные действующие лица — в ярмарочных петрушек, чье главное и единственное предназначение заключается в том, чтобы позабавить достопочтенную публику: «Мир всегда валял дурака. Вы почитайте с этой точки зрения всемирную историю. Конечно, там много перечислено всяких скучных серьёзных резонов: экономика, власть, идеология, борьба интересов — это всё слова для туалетных газет... Вы посмотрите на поступки великих людей! На поступки их посмотрите! Александр Македонский разве не валял дурака? Валял, ещё как... А Наполеон? Да возьмите хоть кого и прочтите историю по-новому — с точки зрения анализа на валяние дурака: они все всегда валяют дурака, а чтобы их не разоблачили, хихикают только за кулисами, а то их быстро уволят из наполеонов и придут другие, которые настолько профессионально валяют дурака, что, в общем, непривычным взглядом сразу и не отличишь».
Дальше — больше. История повторяется в романе в виде фарса. Великая Октябрьская революция превращается в свержение Тапкодержавия в стране Левотапии, которое, между прочим, возглавил не кто иной, как маськинский Левый тапок, известный своими твердыми политическими убеждениями:
«В ночь с 25 на 26 октября произошло взятие Пяточного дворца, где заседало Своевременное правительство. Вечером 25 октября в 21 час 45 минут раздался холостой пушечный залп “Обжоры”, а затем по дворцу начала стрелять артиллерия Петька-Павлушкиной крепости — из более чем тридцати выпущенных ею снарядов по цели попали лишь два-три. Причём, судя по документальным фотографиям, было повреждено лишь несколько карнизов и оконных проёмов.
Около двух часов ночи участники восстания — дранотапочники, вооружённые в основном свёрнутыми туго стельками наперевес и шнурками от ботинок, — пошли на штурм. Защищал дворец батальон дамских туфелек...»
На протяжении всей книги Кригер демонстрирует свой излюбленный нехитрый прием — в фамилии исторических личностей вставляется уменьшительно-ласкательный суффикс, что придает им нарочитую комичность: Аристошкин, Платошкин, Эйнштейнкин... Впрочем, этим приемом писатель пользуется не всегда, считая, что некоторые имена нелепы сами по себе и менять в них ничего не надо: «Вы спросите, почему я не поменял в литературных целях имена Пиндара и Македонского? Потому что у них имена и так прикольные... Пиндара менять вообще опасно, от греха подальше... Не дай бог буква “н” выпадет... А “Македонский” — имя прикольное по жизни, с этим вы спорить, надеюсь, не станете».
Подобно Михаилу Булгакову, Борис Кригер (а заодно и его Маськин) убежден в отсутствии различий между людьми. Однако, если Булгаков устами Воланда говорит в «Мастере и Маргарите» о разных эпохах («обыкновенные люди... в общем, напоминают прежних... квартирный вопрос только испортил их...»), то у Кригера речь идет о разных местах проживания. Таким образом, время в «Маськине» подменяется пространством: «Маськин в молодости много путешествовал и убедился, что народ всюду одинаков. Да, конечно, внешне они, может быть, отличаются — там у одного одна серьга в ухе, у другого две или у одного лапти лыковые, а у другого деревянные, как в Голландии... Но по сути народ всюду одинаков».
Кригер твердо убежден, что ход времени не в силах что-либо изменить в нашем мире. Незыблемыми остаются и времена, и нравы. Во всяком случае, так считает приятная во всех отношениях мадам Культурные Различия, прочитавшая Маськину и его тапкам длинную лекцию: «Вообще нет ничего вреднее, чем полагать, что в мире что-то меняется. На этом все простачки всегда и попадаются: мол, нынче не те времена, теперь уже не съедят посреди бела дня — и шасть на улицу прыг-скок — а там их ам-ам и нету... Времена не меняются, меняются фразы, которыми удобряют те или иные действия».
«Маськин зимой» (вторая книга дилогии) завершается главой «Маськин сизифов труд», крайне значимой для понимания творчества Кригера. Переосмысливая миф о Сизифе, автор отождествляет писательский труд с тяжелой физической работой прогневавшего богов героя древнегреческого предания. Однако маськописание для Кригера — труд благостный, это та сладкая мука, знакомая каждому творцу, испытавшему хотя бы раз в своей жизни восторг радостного созидания. И потому писатель вновь и вновь возвращается к чистому листу бумаги и «на пустое место ставит слово»:
«Вы скажете, что я кривлю душой и, прикрываясь Маськиным, пытаюсь изобразить себя, без конца толкающим свой камень на вершину? Писать “Маськина” — это сизифов труд? Возможно, со стороны так может показаться. Попытку вместить философию мира в деточные истории иначе как сизифовым трудом не назовёшь. Однако я счастлив, и если это наказание богов, то я славлю их за это наказание».
Напоследок я должен признаться: начиная читать «Маськина», я представлял его автора человеком пожилым, убеленным сединами и отягощенным опытом прожитых лет, который на склоне жизни взялся поведать urbi et orbi (Всем и каждому, буквально: городу и миру - лат.) полсотни историй, решив облечь их в простую и доступную пониманию взрослых и детей форму притчи. Каково же было мое удивление, когда я узнал, что Борис Кригер еще не стар и, сверх того, вовсе не отшельник, как почему-то думалось мне, а преуспевающий бизнесмен, последние несколько лет живущий под сенью канадского кленового листа! Прозвучит банально, но, честное слово, теплее становится на душе от осознания того, что еще не перевелись люди, которые пишут книги не для денег и не для славы (ибо первое у них есть, а ко второму они не очень-то и стремятся). Главная награда для них — признательность читателей, которую Кригер по праву заслужил своим шуточным (а на деле таким серьезным) романом.