Кто такой Борис Кригер, русский читатель знает либо плохо, либо никак. И напрасно. В первую очередь потому, что писатель он хороший, а много ли таких насчитывается на любом выбранном наугад отрезке времени? Точную цифру мы назвать не решаемся, пусть уж читатель сам отвечает себе на этот вопрос. Во вторую же очередь, но отнюдь не в последнюю, Кригер еще и отличный собеседник. И на этом стоит немного задержаться. После окончательной и бесповоротной победы бахтинской теории все уяснили, что, читая книгу, человек имеет дело не с автором — в чистом и неподдельном его виде, — но с авторским «Я», явлением малопонятным и от нас, читателей, временами бесконечно далеким. И потому приятно думать, что вот он, Борис Кригер, хотя и сидит у себя дома в Западной Сумасбродии, она же Канада, но ведь беседует же с тобой — весело, тонко и умно, а ты имеешь полное право ему отвечать. Собственно говоря, соглашаться ты с ним не обязан, а можешь даже и поспорить, и поругаться, чего между своими не бывает, — так ведь свои же, стало быть, сочтемся.
Ну ладно, раз уж мы вступаем в разговор, то недурно было бы знать с кем. Нет, разумеется, разговаривать можно и с незнакомцами (хотя один очень серьезный автор делать это очень и очень не советовал) — ну, скажем, в трамвае, которым у того же автора разговор с незнакомцем навсегда и закончился. «Будьте столь благолюбезны, сойдите с моей ноги, гражданка!» — «Нет, это ты с моей сойди!» Однако такие разговоры бессмысленны, беспощадны и непродуктивны (за исключением тех, разумеется, случаев, когда названная гражданка с ноги все-таки сходит, пусть всего лишь и потому, что собирается сойти и с трамвая).
Как правило, некоторое представление о собеседнике мы все же имеем. Возьмем, к примеру, заезженную железнодорожную метафору, напоим её чаем, дадим отсидеться в уголке, у окошка, а там и используем (что, вообще говоря, противоречит всем законам масечности, но уголовным кодексом не осуждается). Книга — это поезд. Вы покупаете билет, заходите в купе, а там сидит загадочное авторское «Я», повествователь, автор-творец, или, говоря попросту, Кригер. Поезд трогается, вы смотрите в окошко, мимо коего пролетает какая-никакая, а жизнь, и понемногу начинаете переговариваться с попутчиком, и он принимается вам что-то такое про эту жизнь рассказывать, и время пролетает совсем неприметно, а по прошествии нескольких лет или месяцев садитесь вы совсем в другой поезд, входите в купе, ан глядь, прежний попутчик ваш уже тут. Чем не радость?
В таких-то вот случаях и полезно узнать о собеседнике нечто сверх того, что зовут его Львом, Федором, Аркадием или, к примеру, Борисом. Многое понятнее станет. Как-никак, знание — сила, об этом вон какие философы и две тысячи лет назад говорили, и двести (не тысяч) лет, так нам ли с ними спорить, хотя они, поговорив-поговорив, и заявляли единогласно: «А я так и вообще ничего не знаю».
Ну так вот, Борис Кригер родился в 1970 году в Свердловске, учился на медика, в 90-х эмигрировал в Израиль, приобрел (в хорошем смысле этого слова) степень магистра бизнеса, затем перебрался в Норвегию (чувствуете размах?), а из нее в Канаду, где сейчас и живет с семьей посреди леса, руководя прямо из чащобы крупной мультинациональной биофармацевтической компанией да сочиняя книжки самых разных жанров. Тут и философские трактаты, и малая проза, и два романа про Маськина, и сборники стихов. Кригер — он еще и член Союза российских писателей, канадской ассоциации научных писателей, канадской ассоциации философов, национального космического общества, королевского астрономического общества Канады, Планетарного общества и Общества будущего мира. Сами видите, человеку есть что порассказать.
Он и порассказал, а мы вам сейчас перескажем. Не все, конечно, а так, с краешку. Не то вам читать будет неинтересно.
Книга, о которой пойдет разговор (разговор о разговоре, так сказать), называется «Маськин зимой». Она вторая, первая — собственно «Маськин» — довольно сильно от нее отличается. Прежде всего жанром: та была «романом-шуткой с намеком», а эта хотя и тоже роман-шутка, но уже с сарказмом, для тех, кто намеков не понимает. Ну а затем стилистикой. Если первая книга больше всего напоминает сказки для детей старшего послешкольного возраста, то есть для людей уже так или этак подкованных в том, что касается вопросов литературы, истории, религии и кухонной философии, и построена вся на словесной игре (коли часы ходят ночью, то ходят они по дому и подъедают сметану, а значит, у них бессонница), то в «Маськине зимой» уже и шутки на другом строятся, и перед героями стоят проблемы не столь детские, и аллегории становятся резче, понятнее, и вещи называются исключительно своими именами. То есть меняется сам вид юмора — от несоответствий с действительностью он идет к соответствиям, и где-то на середине пути первые встречаются со вторыми, а заодно и со всеми прочими обитателями Маськиного дома, которые едят вечерами похлебки и празднуют весенний День мартозайца. И наконец, меняется сам образ автора: перед нами уже не сказочник-лирик, а человек, много чего повидавший в жизни и многое ей, а заодно уж и нам, имеющий сказать. Мир Маськина первой книги — мир не наш, хотя и похожий. Мир «Маськина зимой» — мир наш, хотя и непохожий. То есть это даже не он непохожий, это Маськин не похож на тех, для кого сей мир предназначен, вот он (мир то есть) какое-то время и дивится на него (то есть на Маськина), а после пожимает плечами и смиренно принимает в себя необходимые дополнения, разные там скатерти-самобранки и ковры-самолеты. Но кто же такой этот Маськин? А это, знаете ли, вопрос не столько к нам, сколько к его создателю, то есть Кригеру. Ему и слово.
«Маськин — это герой вашего романа... герой положительный и топорами не дерется. <...> Маськин — это вы, если, конечно, отбросить собачью жизнь, свинскую работу, лягушачью зарплату, обижание по национальному и прочему признаку, пригорелую кашу, резиновую любовь, пластилиновую совесть, плюнутую душу, сопливое детство, деревянные игрушки, палец в стакане с компотом (чтоб сосед не выпил), кляксы в тетрадке, двойки в четверти, упавшую на асфальт мороженку, подзатыльники товарищей, жюльверновские бриги, отчалившие без вас, институтские пьянки, нелепый выход замуж, скоропостижную женитьбу под давлением известных обстоятельств, потом роды этих обстоятельств и их вырастание до размеров остолопов, курящих в подъездах не только табак, наглых внуков, раннюю смерть, никчёмную старость, одиночество в толпе и толпу в одиночной камере, а также Разочарование Всей Вашей Жизни и прочие мелкие неприятности...
Маськин — это вы, если, конечно, добавить немножко солнца, манной каши с малиновым вареньем, дружбы с плюшевым медведем, здравого смысла, сытого юмора, острозубой сатиры, весёлого смеха, безудержного хохота с размахиванием руками и топаньем ногой по полу... Ха! Ха! Ха!»
«Маськин — это вы, мой читатель», — говорит Кригер, и тут стоит сказать, что он немножко читателю льстит. Маськин — скорее, то, каким этот читатель мог бы быть, если бы наш лучший из возможных миров не был врагом хорошего. Маськин живет себе в деревне, находящейся где-то в Западной Сумасбродии, у него натуральное хозяйство и дом с множеством домочадцев, от Кашатки и Шушутки до всяческих неодушевленных предметов, чья неодушевленность не мешает им тоже кушать просить. Он им готовит идейно вегетарианские похлебки и кашки, очень вкусные, печет торты и лепит пельмени; любит утрировать — от слова «утро», благо завтраки на себя берет скатерть-самобранка (во все дни, кроме воскресенья, ибо и она имеет право на выходной), у него есть собственный маленький Невроз, который он заботливо укутывает по вечерам одеялом, чтобы Неврозу не вздумалось средь ночи пойти посмотреть, закрыта ли дверь и не пора ли протирать от пыли Луну. Маськин может, конечно, встать с левой ноги (особенно когда Правый тапок в очередной раз уходит с утра в гостиную — кофе пить и читать про новости биржи) и потому пребывать не в духе. Но им всегда руководит любовь, и потому он идеален настолько, насколько может быть идеален живой человек — ну, скажем, дальний его родственник по фамилии Мышкин. И знаете почему? Да потому, что Маськин точно знает: он литературный герой и, стало быть, всегда находится под наблюдением — не автора, так читателя. Вот он и ведет себя безукоризненно, а если вдруг не получается, так это наверняка Снежная Королева виновата.
Но человек ли он? Шут его знает. На иллюстрациях мы видим нечто зайцеобразное, в книге упоминается любовь к моркови и длинные уши. А в то же время прямым текстом говорится, что он никакой не заяц или там еще кто-то. Он читатель, а то и читательница. Приходится верить на слово.
Маськин — резонер (и может быть, даже отец-резонер), особенно во второй книге. Когда Кригер не высказывается сам, за него высказывается Маськин. А то еще Плюшевый Медведь, лучший Маськин друг и прямой потомок Винни-Пуха, страдающий страшным для медведя недугом — усосанностью правой лапы — и потому не впадающий в зимнюю спячку. Теперь он уже не хихикает своим знаменитым: «Хи-хи. С точкой» — и более резок в общении. И все обещает исправиться — с понедельника, но обещаний не выполняет. Есть у него книга медвежьего этикета, однако ее использование чревато катаклизмами. В общем, когда без резкого словца, до которого Маськину, как правило, додуматься не удается, ну никак не обойтись, на помощь зовут Плюшевого Медведя. И он всем показывает.
Вокруг этих персонажей вращается многое множество других — роман же все-таки, — случайных и аллегоричных, эпизодических и постоянных. Те же Шушутка и Кашатка, самые младшие в доме, или неизменные Тапки, Правый и Левый, рознящиеся своими политическими убеждениями, или домовой Тыркин и игрушка Барабаська, или коты, собаки, эмансипированные козы, разбившиеся на два лагеря курицы, романтичная корова Пегаска, не дающая молока, но зато родившая маленького Тиранозаврика, Клопушка и прочие Маськины домочадцы.
Имеются также губернаторы, врачи, политики — люди, сообщающие данному художественному миру реальность, без них, знаете ли, тоже никто еще не обходился.
Имеются вполне реальные люди, но, правда, присобачившие к своим фамилиям масечный суффикс «кин»: Эйнштейнкин, Наполеонкин, Касторкин.
Имеются и бессуффиксные, совсем уж реальные: Сталин, Кропоткин, Высоцкий.
Ну и, наконец, имеются литературные персонажи, забредшие в этот мир из других: та же Снежная Королева, Сизиф и даже Воланд со всей своей свитой.
И все они, вольно или невольно, крутятся вокруг Маськина, создавая пятьдесят историй, вошедших во второй роман, а заодно и ту базу, на которой строится непосредственный наш диалог с автором. Автор появляется всякий раз, как Маськин оказывается слишком занятым домашним хозяйством, или проявляет склонность к утрированию, или оказывается чрезмерно мягким для того, чтобы высказать некую суровую мысль; а также когда Плюшевого Медведя не дозовешься, потому что он рисует вареньем на каше китайские иероглифы, или напротив — дозовешься его на свою голову, а он такое ляпнет, что хоть святых выноси.
То есть автор появляется, когда мысль, которую он для нас подумал, важна, как ему представляется, настолько, что передать ее в чьи-то плюшевые руки он не решается; или когда он ждет от нас ответных слов (мы ведь разговариваем, верно?); или когда мирок Маськина сдается на милость миру реальному, и послушные детские сказки преобразуются не то в философский трактат, коему совершенно необходимо дать, точно Керзону, наш ответ, не то в опять-таки разговор, но уже кухонный, который еще и почище любого трактата будет. Известное же дело, где философия — там и до битья посуды недалеко. Мысль тянется к руке, рука к тарелке — или как оно у классика?
Герои играют положенные им роли — как в притче — или просто живут той жизнью, которую мы способны увидеть лишь из окна поезда, на большой скорости проезжая мимо нее, а Кригер, наш попутчик, размышляет, делает выводы, делится ими с нами. Важно только понимать, что он не читает проповедь, в котором случае нам остается лишь молча слушать и кивать или клевать носом, а втягивает нас в диалог. Ваш ответ, ваш отклик в этой книжке неизбежен. Согласиться — не согласиться, загрустить, засмеяться, обидеться, наконец. Я вот обиделась (это Анастасия говорит). И на рассуждение об ученых обиделась, и на Воланда обиделась. Какой-то он, по-моему, и не Воланд вовсе, а серая недотыкомка, нимало не похожая на часть той силы, про которую вечно цитируют. Ну, правда, очень быстро и помирилась, потому что обижаться на Кригера долго не получается. Да и, что ни говори, здорово же, когда создается этакий литературно-исторический мир на все времена, в котором герои, существовавшие или не очень, раскланиваются друг с дружкой, созваниваются; в котором все поэты, как один, сочиняют для Маськина перевод неизвестного доселе сонета Шекспира; в котором постмодернистские шуточки становятся не изыском для многомудрых знатоков всего на свете, но повседневными обстоятельствами жизни персонажей, а реальность сопутствует фантазии, сарказм — чистому юмору, грусть — радости, и даже Клопушка разговаривает как герой Достоевского, а тирана можно за считаные секунды перепрограммировать на достойную коровью жизнь (вот только молока он все равно давать не будет, только квас — ну да и на том спасибо).
Хорошо ехать в этом поезде, хорошо разговаривать с автором, хотя он иногда, по нашим ощущениям, и перегибает то одну, то другую палку, хорошо душевно расстаться с ним под конец поездки и потом еще чувствовать: хорошо, и все тут.
Зима в заголовке этой книги — не только время года, но и нынешнее состояние мира. Ее можно бы и проспать, однако те, кто способен загипнотизировать вас на столь долгий срок, обычно засыпают первыми, но даже во сне кушать просят. К зиме, как показывает опыт Маськина, надо готовиться основательно, запасаясь терпением, любовью и много чем еще, а потом просто пережить ее, и в оттепель спасти сосульку. Зима — это длинные вечера, в которые так приятно вести бесконечные разговоры обо всем на свете. Ну что же, собеседник у вас уже есть. А дальше решайте сами.