Четверг, 28.03.2024, 12:34
Приветствую Вас Гость | RSS
Главная | Каталог статей | Регистрация | Вход
Меню сайта
Форма входа
Поиск
Категории раздела
Маськин [11]
Кухонная философия [4]
Тысяча жизней [5]
Южные Кресты [8]
Забавы Герберта Адлера [9]
Альфа и омега [4]
Малая проза [9]
Поэзия [6]
Пьесы [3]
Космология [6]
Наш опрос
Ваши ответы помогут нам улучшить сайт.
СПАСИБО!


Как Вы относитесь к цензуре в художественной литературе?
Всего ответов: 39
Новости из СМИ
Друзья сайта
  • Крылатые выражения, афоризмы и цитаты
  • Новые современные афоризмы
  • Статистика

    Онлайн всего: 1
    Гостей: 1
    Пользователей: 0


    free counters
    Сайт поклонников творчества Бориса Кригера
    Главная » Статьи » Литературные забавы Бориса Кригера » Поэзия

    Борис Кригер: в поиске покровительства рифм
    Ира Голуб

    Борис Кригер: в поиске покровительства рифм

    «Райские птицы поют, не нуждаясь в упругой ветке», — писал Бродский. Муза Бориса Кригера, крылатая, как положено птице и музе, и задушевно-пронзительно-нерайская, переменила немало ветвей: от сумеречно-русских елей до серебристых олив Иудеи и суровых норвежских сосен...

    Впрочем, суть не в них, а в бесконечном предощущении полета и в постижении, пусть это и оксюморон, переменной константы гнезда.

    Я маленький намёк большой головоломки...

    Поэт всегда мишень. В первую очередь для упреков в неоригинальности. Устало-ироничный постулат Екклесиаста настигает всех идущих и пробующих: «Нет ничего нового под Солнцем...» И тем не менее... Каждый поэт получает свое эксклюзивное право бросить вызов — найти слова, извлекающие из общеизвестного корпуса общедоступных аллюзий собственную, родную имманентность, заставить привычную истину засиять по-новому, отыскав особый угол или особый способ огранки. И одна из вечных тем — осознание и исследование своего дара, попытка понять, откуда, из каких запредельных далей и глубин — вселенной или закоулков души? — приходят цепочки слов, конструкции рифм, колебания ритма... И Борис Кригер вступает в метафизический ритуальный танец:

    Ища покровительства рифм
    В сетях молчаливого танца,
    В глубинах рояльного глянца
    Мы видим кружение нимф.

    Еще Блок писал: «Вначале была музыка...» В парном танце, будь это вальс или танго, есть ведущий и ведомый. Муза ведет, на то она и муза:

    И прелесть далеких Тулуз,
    Скорее, придуманных вовсе,
    Мы всласть сфантазируем после
    С участием опытных муз.

    Первородное право поэтического дискурса — открывать мир заново, невзирая на века и тома:

    Не чтя уже выцветший шарм
    По сущности дикой Европы,
    На тонких папирусах что-то
    Оставило время не нам.

    Невзирая на авторитеты и догмы, спрессованные кристаллы ментального слоя:

    От гениев всегда несёт загробьем,
    Не столько хладом, сколько хладнокровьем...

    Бесконечный бег за горизонт и в глубины собственного, близкого, но не более постижимого сознания, и — в ритм, чтобы добежать, дойти, не упасть, — молитва, псалом, перебор осыпающихся четок дней:

    Молясь, чтобы что-то понять,
    Молясь, чтобы выгадать время...

    Поиск точки самоотсчета в многочисленных, причудливо пересекающихся системах координат — от причудливой метафизики быта:

    За что ж меня мытарит постижимость
    Моей непостижимости начал?

    ***
    Я полагаю, все киты
    Обиды меряют в китах.

    ***
    Так цените простые звучанья —
    Звон тарелок в убогой столовой,
    Скрежет вилок по ломким тарелкам,
    Как соитие стали и стёкол,
    Красноту и обилие свёкол,
    Пусть оно нам не кажется мелким,
    Небольшим, негустым, бестолковым.
    Лучше всё — тишины наказанья...

    ***
    Я в стихи, словно в тесто пельменье,
    Заверну этот свет, эту тень, —

    через любовное отслеживание штрихов данности:

    Большую часть бытия посвящая
    Разглядыванию вещей,
    Подробному рассмотренью
    Трещинок на буфете.

    до растерянно-трансцендентного:

    За что лишил меня мой строгий Бог
    Простого чувства значимости духа
    И принадлежности к единой цели?

    Бесконечное скитание, пронзительное ощущение преходящести окружающего, мимолетность, сопоставление и отторжение:

    Дома стареют медленней, чем мы,
    И даже ещё медленней, чем мысли,
    Кружа пылинки капельками жизни
    В просветах окон и чуланной тьмы.

    Мир ограниченно познаваем и отторгающе самодостаточен, и место поэта и поэзии в нем — величина умозрительная:

    Но нам был не там даже храм.

    ***
    Если б мог от себя я уехать,
    Я б уехал ещё много раз...

    А место человека? Ведь поэт остается человеком, вечно нащупывающим точку опоры, пусть даже без Архимедовой апокалиптичной идеи.

    Страны меняются, подобно плосконемым картинкам в «волшебном фонаре», обволакивают, шелестя, проходят мимо, вскользь, сквозь...

    Значит, скоро и нам собираться на юг —
    Тихо тают недели-пропажи...

    ***
    И, не меняясь, мы меняем страны,
    Как лес меняет лиственный покров.

    ***
    Долгов и дней бессчётные мозоли —
    Есть верный признак ниспаданья в ад.
    А знаешь ли, как я хочу домой?!

    Или просто и по-детски ясно и окончательно:

    Я боюсь свою страну,
    Хоть не выбрал ни одну.

    Данность, выданная в ощущениях, преломляется в точных, размашистых зарисовках, емко-визуальных, порой нерадостных. А кто обязал — радоваться?

    Но блокадно-талонный замызганно тих
    Серый город, засаливший высь.
    Магазинно-пустынный, шаром покати,
    И рублём хоть поди подотрись.

    Солипсизм не опровергает взаимодействия:

    Ах, впрочем, нам мучительны «Ла Скалы»
    И как-то больше по сердцу вокзалы.

    И не отчуждает чуждость чужбины — пусть породненной:

    Разберусь я, где хала, а где маца,
    И сальцо будет сниться мне реже всё,
    Всё равно тут своим не заделаться,
    Даже если по горло обрежешься.

    Так и кристаллизуется горькая, но ясная до прозрачности зоркость в постижении связей и аспектов бытия:

    Я вдруг постиг, что невесомость — это
    Есть свойство всех, кто породнён петлёй.
    И вот тогда захочется домой.
    И очень жаль, что нету дома, нету.

    Но есть близкие, есть любимые, есть те крохи тепла, что не поверяются алгеброй и иммунны к софистике:

    Если б ты бы сравнила меня
    С опоздавшей росой или ветром,
    Я б гордился.

    [...]
    Ты ж назвала меня
    Своим плюшевым мишкой,
    И этим
    Сохранила во мне
    Всё, что требует сей славный чин,
    Я волную тебя
    Шебуршаньем и ласковым светом,
    Грозным страусом я
    Не летаю по небу один!

    Мечта и любовь, мечта о любви, уютно-хрупкая ниша, заслуженно-выстраданный эскапизм. Жизнь превращается в холодную и аморфную массу без тех немногих точек-светильников-маячков, что мы сами учимся угадывать или зажигать, кропотливо строя личную житейскую карту. С размеченными на ней убежищами строго индивидуального пользования и манящими горизонтами — потому что она будет закончена только вместе с жизнью, а возможно, будет вечно продолжаться:

    И вознесясь над всем,
    Гореть нам будет запад
    В обилии несмелых,
    Но преданных Богов.

    Согласно Каббале, жизнь возникла, когда всеобъемлющий и вездесущий Бог немного потеснился, оставив кусочек пустоты, лишенный своего присутствия. И этот кусок, томимый разлукой и отчужденностью от источника своего существования, стал сосудом — исполненным вечной жажды познания того, что утратил, и обретения цельности через воссоединение с тем, кто дал ему бытие, лишь покинув.

    Наверное, у поэтов особенно обострено именно это ощущение разрыва, недосказанности, невозможности полноты-успокоения, потребность сплетать разрозненные нити в поисках если не Абсолюта, то его более или менее адекватного эквивалента.

    И необходимость диалога, пусть опосредованного. Впрочем, настолько ли? Можно ли быть полностью уверенным в том, что «Богу стало не с кем говорить...».

    Трудно сказать. Возможно, в каждом есть нечто, что в какой-то момент, при определенном стечении обстоятельств и напряжении внутренних сил сделает его собеседником Бога.

    Где же ты, Исуси, милый парень?

    Возможно, не самым желанным или уместным:

    Но как с ним говорить,
    Нас не учили в школе.

    Стать — рядом. Или — сам по себе:

    Я потерялся средь знакомых звёзд
    И начертил все заново созвездья,
    Вообще я так давно страшусь возмездья,
    Что мне уже не страшно наперёд.

    А в более или менее безбожном или богооставленном мире начинают действовать свои, в меру изломанные и странные законы:

    А наши сверстники всё ищут перемен,
    Не понимая, что вся хитрость в постоянстве,
    И заменяют устаревший образ пьянства
    На еще более старинный культ измен.

    Пусть так, пусть жестко, несентиментально, но — честно и поэтому особенно лирично-пронзительно. Борис Кригер живет в этом мире и смотрит на него и в него открытыми глазами и, возможно, с той необходимой поэту возвышенно-завышенной точки, с которой просматривается адекватный масштаб для обобщений и наблюдений:

    Губами чуя привкус жести,
    Мы знаем: рамки стали жёстче.
    Причины оставаться вместе
    Теперь найти гораздо проще.

    Впрочем, «есть времена расхристанно любить...».

    Но даже если сузились горизонты, эмпирически не познаваемые, даже если жизнь тащит человека, как река, сплошь состоящая из порогов... Пока есть свой огонек на одном из берегов, пока есть дом, помнящий все ритмы твоих шагов по ступеням, пока есть книги, мечты и те, с кем можно этим поделиться, можно не бояться исчезнуть, сгинуть, распавшись на осколки так и не созданных вселенных, раствориться, осыпаться песком сквозь сухие пальцы скучающей Вечности:

    Пусть конь, во тьму неся
    Безмерность человека,
    Развеет по бокам
    Его безмерный страх.

    Итак, поэт остается наедине с поэзией. Борису Кригеру свойствен редкостно ироничный, во многом беспощадный подход к своему творчеству. При всей порой исступленной, прозрачно-трепетной лиричности, тёплом и внимательном любовании миром и странами. Потому что творческое «я», та последняя комната в чреде лабиринтов парадигм, и есть последняя инстанция, последняя точка отсчета и расчета. И она же — бесконечная равнина, созерцаемая лишь с высоты собственного роста.

    Как объяснить стихи — самому себе?

    Если ночь беременна стихами,
    Уговорами её ты не уймёшь.
    И к утру родятся строчки сами,
    Даже если вовсе спать уйдёшь.

    Истоки? Да вот они, рядом, зримые, осязаемые — только протянуть руку, только увидеть:

    Мне нравится отверстие окна
    И проблески меж серо-голых веток,
    Весёлый бриз, забытый вкус креветок
    И запах перетёртого зерна.

    А за плечом всегда стоит твой двойник, критик, Черный Человек — кто угодно, тот, кто, видимо, уже почти в нигде и, возможно, оттого так скрупулезно исследует оставленное ему — тебя. Твое творчество. И он — та необходимая грань, граница, предел, за которым — неоправданное самолюбование и пресные слезы безвкусного самоумиления.

    И тут Борис Кригер выносит вердикт:

    Я не оставлю дневников: зачем клубить
    Вслед за собою разочарованье?
    Не лучше ль тратить время на питанье,
    А свой дневник ещё в мозгу убить?

    Конечно, автор — царь и бог в созданной им очередной вселенной, наигрывающий ноктюрн на «флейте водосточных труб». Конечно, он демиург собственной экзистенциально-утопичной данности:

    Мне яблоко уже не просто пища,
    А шар гигантский, что парит в миру.

    Столь радостно упиваться этой властью, что порой, потеряв меру и рассудок заодно с ней, иной незадачливо-самовлюбленный создатель жалок. Вселенски жалок:

    У каждого идиота
    Есть малая доля искания
    Такого иного страданья,
    Что, кажется, неизбежно
    Вселенная не без рыданья
    Встречает такого страдальца...

    Вот под такой клинический случай Борис Кригер как раз не подпадает, ибо ему самоирония столь же легко доступна, как и лирика:

    И не зря свой стих уродский
    Я уродовал, как Бродский...

    [...]
    Но когда устал от фиги,
    Понял я, что просто Кригер.

    Впрочем, можно себя критиковать, над собой смеяться, но то, что живет внутри, то, что заставляет отрываться от чего-то необходимо житейского, переносясь в лично обустроенную интровертность, — от этого не сбежишь, да и стоит ли?

    Мои стихи не нравятся поэтам!
    Мне, может, стоит поменять язык?
    И поменять вселенную при этом,
    Хоть, впрочем, к этой я уже привык.

    Когда поэзия — это состояние ума, когда между тобой и листом бумаги возникает притяжение, — все остальное порой становится придатком. На то время, пока возникает очередной переплавленный в творческом горниле слиток данности:

    ...что-то
    В этом туннеле было слишком уж долгое...
    Может быть, я всё ещё в нём?

    Может быть. Наверное, этот путь действительно бесконечен, размеченный «слепками души».

    Категория: Поэзия | Добавил: Golub (29.03.2009) | Автор: Ирина Голуб W
    Просмотров: 1389 | Рейтинг: 0.0/0
    Всего комментариев: 0
    Добавлять комментарии могут только зарегистрированные пользователи.
    [ Регистрация | Вход ]
    Все права защищены. Krigerworld © 2009-2024