«Взрослая дочь молодого человека» — так называется известная пьеса Виктора Славкина о стареющих, но вечно молодых стилягах, советских «шестидесятниках». Это же название вполне приемлемо к «короткометражной» пьесе Бориса Кригера «Насморк», написанной совсем в другую эпоху, в другой стране. И дело здесь не только в проблеме отцов и детей (а точнее — папиных дочек), которая особенно обостряется в эпохи максимального разрыва поколений, как в 1960-е годы прошлого столетия. Сам неистребимый и вечно возрождающийся дух шестидесятых каким-то чудом проник на страницы этой лирической рождественской сказки писателя, родившегося в самый стабильный год так называемого застоя.
Любопытно, что бунтарские эпохи и периоды «застоев» во всем мире чередуются более или менее равномерно, вне зависимости от социальных систем и национальных особенностей. В 1917—1918 годах весь мир затрещал по швам и перевернулся вверх дном в России. А полвека спустя, когда на стадионах Европы и Америки бесновались «роллинги» и в Париже студенты строили баррикады, в Советском Союзе толпы молодых физиков и лириков с замиранием сердца впитывали крамольные стихи Евтушенко и песни Окуджавы. Одновременно молодежь Запада требовала больше марксизма, а молодежь СССР мечтала о большем капитализме, и при этом они были несомненно заодно! Точнее, против одного — омертвелого лицемерного мира отцов.
Почти как Эля — героиня пьесы «Насморк», которая одновременно русская и парижанка, бунтовщица и папина дочка, живет в роскошном доме и учится в Сорбонне, но собирается, как истинная хиппи, провести рождественскую ночь среди «униженных и оскорбленных» парижских клошаров на набережной.
Правда, конфликт у «семейного» писателя Кригера не носит особенно жесткого и жестокого характера. Ни при каких обстоятельствах члены семьи не перестают любить друг друга и не заходят дальше взаимных упреков. Логика отца стара, как мир предков: «Ты живешь в материальном мире, который обеспечивают мои деньги». Логика дочери не более оригинальна: «Твои деньги грязные». Эля предлагает по призыву мэра проявить милосердие и пригласить в дом бомжей — ведь они такие же люди, как мы с вами. Родители, естественно, приходят в ужас от такой перспективы. Тогда девушка наносит болезненный удар по самолюбию отца. Она сообщает, что их называют членами русской мафии не только ее товарищи по университету и продажные российские газеты, но и респектабельная «Фигаро». Короче, Эля хлопает дверью и убегает в большой мир почти как героиня культовой песни «Битлз» «She’s leaving home» 1967 года.
Правда, ее «brave new world» находится в безопасной близости, под окнами родительского дворца. Так что родители могут приглядывать за взбалмошной дочуркой, не выходя из дома.
Кто же представляет в пьесе мир отцов, отвергнутый Элей? Фамилия отца — Статский — отсылает нас к парижской эмиграции 1920-х годов. И хотя проблемы у лишних русских людей за границей, в общем, напоминают прежние, этот лощеный псевдоним применительно к «новому русскому» звучит почти издевательски. За этим статским, сбежавшим от коррумпированного российского правосудия на Запад, следом идут киллеры со снайперскими винтовками, и, конечно, не без причины.
— Нас никто не любит... В России презирают, во Франции ненавидят... — признается Статский.
А его супруга восклицает:
— Коля, и на кой черт тебе были нужны все эти миллионы, если ни одного дня у нас не проходит спокойно?
О том, что перед нами все-таки не столько новые русские, сколько старые советские, напоминает искаженная крамольная цитата из Мандельштама, которую приводит Статский:
«И где хватит на полразговора, вспоминают кремлевского Вову...»
Мы понимаем, что перед нами не такой уж ограниченный деляга, как полагают приятели Эли, а речь идет совсем не о В. И. Ленине.
Между тем реальный мир за окном показывает зубы. Уличные бомжи почему-то не понимают душевного порыва романтичной девушки и начинают грязно ее домогаться. Ситуация становится опасной, но здесь по законам жанра на сцене появляется принц на белом коне. Принца зовут Глеб. Он, как и Эля, выходец из России, но живет не во дворце, а в палатке. Глеб ходит в лохмотьях, не признает границ и странствует по миру, как дервиш, или, если угодно, как Тиль Уленшпигель.
— Границ по сути дела не существует, — заявляет этот странствующий философ. — Существуют пограничники и их начальники, которые пребывают в иллюзии, что они вправе ограничивать свободу передвижения людей.
Принц бросается на защиту прекрасной дамы в типично русском стиле, точнее, в стиле романа Достоевского «Идиот». Он позволяет клошарам безнаказанно избивать себя, подставляет им то правую, то левую щеку, до тех пор, пока те не удаляются, проклиная этих странных русских. И нищий на глазах изумленной Эли превращается в принца.
Кто же он, этот загадочный юноша, напоминающий переодетого Гарун-аль-Рашида в трущобах Багдада? У него множество родственников в рождественской литературе и кино. Но, поскольку дело происходит в Париже, то прежде всего вспоминается герой фильма Лео Каракса «Любовники с Нового моста». Немного смущает только русское происхождение принца. А что если это все-таки киллер, который притворяется влюбленным, чтобы проникнуть в особняк Элиного отца и «грохнуть» его? Именно такой сюжетный ход использовал бы любой сочинитель современных российских сериалов, но, к счастью, Борис Кригер к их числу не относится. И сказка продолжается до самого что ни на есть хеппи-энда.
Эля приводит таинственного юношу домой, и родители вынуждены смириться: чем бы дитя ни тешилось. И вот, эники-беники: «Глеб удивительно преобразился. Он прилично одет, хорошо причесан и побрит».
Мама в восторге:
— Это самый счастливый день в моей жизни... Моя дочь по настоящему влюблена... А настоящая любовь, в отличие от насморка, не склонна оставлять нас в покое...
А папа в очередной раз проявляет эрудицию и узнает в Глебе героя теленовостей: математического гения Глеба Есеева, получившего миллионную премию за решение задачи века. Глеб отпирается недолго, и мы узнаем его историю. Оказывается, он поехал в Испанию за премией, чтобы оплатить операцию своей матушки, но в это время мама умерла, он от премии отказался и вот — забомжевал в Европе. Впрочем, теперь, когда он в ответе за ту, которую приручил (а они с Элей любят друг друга), он премию получит, и они будут жить счастливо. При деньгах, но духовно.
Если какой-нибудь скептик возразит, что в жизни таких чудес не бывает, то могу его заверить, что в жизни бывает ВСЁ, и даже гораздо больше, чем способен выдумать самый разнузданный фантаст. Так, во время работы над романом «Сто лет одиночества» Маркес решил выдумать нечто уж совсем невероятное и снабдил одну из своих героинь хвостиком... И вскоре со всех концов Латинской Америки к нему посыпались письма, что в их деревне (городке) проживает точно такая же девушка. А если не верите Кригеру, вспомните нашумевшую историю российского математика Григория Перельмана, сумевшего разгадать секрет теоремы Пуанкаре — не менее, если не более странную. Или многочисленные истории пеших пилигримов, которые странствуют по всему миру с одной котомкой и каким-то образом пересекают любые, самые строгие границы.
Странность рождественской сказки вовсе не в ее сюжете, каим бы необычным он ни казался. Мы просто не можем поверить в столь скоропостижное, «халявное» счастье. И после завершения этой коротенькой, прозрачной сказки так и хотим забросать автора каверзными вопросами: а что было с героями дальше, а как наш философ распорядился своим миллионом, а как сложились у них отношения с прагматичным папашей и т. п.?
Эти же вопросы, очевидно, не давали покоя и здравомыслящему автору пьесы. Который, в конце концов, ответил на них в полном объеме целым романом под названием «Забавы Герберта Адлера».
Поначалу кажется даже, что автор «Адлера» написал свой роман в пику автору «Насморка». Там, где драматург ограничивается условными психологическими схемами, неизбежными в театре, романист показывает характеры с разных, противоречивых сторон. Там, где действие пьесы нетрудно предугадать, сюжет романа идет по непредсказуемому маршруту и кончается, как сама жизнь, многоточием.
Со Статским все более или менее ясно с самого перечисления действующих лиц: олигарх, новый русский, эмигрант. Правда, добросовестный автор, лично ничего не имеющий против богатых людей, придает ему ряд симпатичных черт. Статский обожает свою дочь, да к тому же он совсем не глуп, если цитирует Мандельштама и узнает в лицо известного математика, а не Ксению Собчак.
Адлер, в отличие от Статского, лишен такой узнаваемой маски. Он, как Гумберт Гумберт, лишен даже национальных черт. Мы начинаем догадываться, что Адлер все-таки имеет какое-то отношение к России, лишь после того, как он вспоминает стихи Бродского и Мандельштама (не на английском же языке). И, наконец, автор сообщает, что Адлер — эмигрант из обрусевших немцев, то есть, что называется, российский немец.
Действие пьесы происходит на фоне Парижа, как идеальной декорации для историй российских эмигрантов нескольких поколений. В романе страна действия столь же неопределенна (и неважна), как национальность персонажей. Судя по именам, это англоязычное государство с некоторой французской примесью. И лишь при помощи дедуктивного метода и биографических сведений об авторе мы предполагаем, что перед нами Канада.
Адлер — человек состоятельный, но не такой отъявленный олигарх, как Статский. И уж совсем не имеет отношения ни к чему новорусскому и криминальному. Напротив, он настолько порядочен в деловых и бытовых отношениях, что это ему даже вредит. К нему, например, постоянно липнут какие-то «Анны на шее» — непорядочные партнеры по бизнесу, паразитирующие за его счет. Но главная проблема милейшего Адлера и его беременной сорокалетней жены Эльзы — их взрослая дочь Энжела. И здесь мы наконец сталкиваемся с наболевшей темой «взрослой дочери молодого человека» в ее гораздо более реалистичном, убедительном и горьком варианте, лишенном сказочной дымки и сомнительного хеппи-энда.
Энжела — примерная дочь, красавица, комсомолка, спортсменка, но она все-таки не ангел, а вполне современная девушка. То есть, в отличие от Эли, она живет половой жизнью и даже имеет бой-френда Стюарда, которого Адлер предпочитает называть сожителем. Родители разрешили своей примерной дочери жить с этим типом и даже пристроили его в свой семейный бизнес, но с первых же строк романа мы понимаем, что они от него, мягко говоря, не в восторге. «Бросил школу, курил наркоту, даже, кажется, в тюрьме сидел по мелочи...»
После «Насморка» такой сомнительный герой вызывает у нас недоумение. Одно из трех: либо он под конец, как Глеб, преобразится в прекрасного принца в результате какого-либо происшествия, либо сам этот Герберт не подарок и не понимает духовных запросов неформальной молодежи (что вряд ли), либо этого гнусного Стюарда заменит гораздо более достойный принц. А что еще? Оказывается, выражаясь языком российских сверстников Энжелы, фиг мы угадали. Выходит ни одно, ни другое и ни третье.
Чем дальше, тем яснее, что никаких шансов на преображение Стюарда не остается. Выясняется, что он действительно изрядный подонок, а точнее — ничтожество, паразитирующее на шее своей возлюбленной и ее отца. В личной жизни он проявляет себя как полный ноль, в бизнесе — еще хуже. Да к тому же (внимание) Стюард наотрез отказывается жениться на Энжеле, предпочитая ни к чему не обязывающее сожительство.
«Сразу же после знакомства с Энжелой он пояснил, что жениться вообще не может, поскольку у него шизофрения. Когда же они стали жить вместе, начал вести себя так, словно он то ли пошутил, то ли это был не совсем окончательный диагноз...»
Именно это последнее обстоятельство вынуждает Адлера с санкции охладевшей дочери наконец «разобраться» с парнем. Что он и делает с большим (и даже каким-то чрезмерно сладострастным) энтузиазмом.
«Герберту доставляло несказанное удовольствие унижать этого наглого и самоуверенного щенка», — замечает автор.
И у читателя возникает сомнение в правоте несомненно добропорядочного героя. Ведь такие безусловно черные злодеи и безукоризненно белые герои бывают только в мыльных операх. Кульминацией борьбы Герберта с дочерниным сожителем стала сцена «разборки» в квартире из-за холодильника. Здесь мы окончательно понимаем, что Стюард именно таков, каким его представляют супруги Адлер. Но и Герберт вовсе не такой добряк, каким он заявлен в начале романа. И именно благодаря этому противоречию образ Адлера оживает у нас глазах, становится объемным и интересным.
«У Герберта болела совесть. Да, этот подонок заслужил, чтобы его выбросили из дома. Да, Стюард — существо зловредное и гибельное, но от этого Герберту было не легче, ибо наш внутренний судья не желает прислушиваться к доводам логики, не владеет арифметикой и плюет на термодинамику», — рассуждает автор.
Что последовало бы за подобной сценой в посредственном «дамском» романе или фильме? Правильно. Из-за угла выезжает рыцарь без страха и упрека, и Энжела под аплодисменты растроганных родителей бросается ему на шею. Именно таким стандартным ходом Кригер довольствовался в «Насморке». Но в «Адлере» он словно нарочно показывает кукиш домохозяйкам, приготовившим носовые платки для душещипательной развязки. Психологические забавы Бориса Кригера, а вместе с ними и забавы Герберта Адлера, только начинаются.
Энжела, которая удивительно хладнокровно реагирует на крах своей первой любви, всецело поручает свою личную жизнь любимым родителям. И чета Адлеров погружается в пучину Интернета, чтобы найти Стюарду достойную замену.
«Новый ухажер Эдди, появившийся по мановению волшебной палочки при активном содействии родителей, был студентом, боксером, короче, простым сильным парнем, высоким и неотразимым, как летчик из французского авиационного полка “Нормандия Неман”».
В отличие от Стюарда, Эдди в полном смысле слова положительный герой, и даже блондин. И любая героиня сериала была бы от него в восторге. Но не Энжела. Она, к неудовольствию Герберта, откровенно «динамит» парня и дает ему отставку за то, что он имеет дерзость ее желать. При этом девушке очень не нравится, когда у отвергнутого ухажера появляется другая пассия, на двадцать лет старше ее. Ну прямо как в жизни и совсем не как в дамском романе, — отметим мы в пользу автора. Еще более жизненно то, что порядочную Энжелу продолжает тянуть к гадкому Стюарду и она охотно дает ему то, в чем отказывает Эдди.
Следующая забава Адлера могла бы послужить темой отдельной уморительной пьесы, если бы автор взял на себя труд как следует ее обыграть. Представьте себе: Герберт и его жена Эльза начинают по Интернету охмурять некоего Альберта, и этот парень, кажется, был бы уж совсем принц (я бы даже сказал, «прынц»), если бы не оказался бывшим офицером внешней разведки. Не зря мы, выходит, заподозрили Глеба из предыдущего произведения в чем-то криминально-шпионском. Видно, подобные мысли закрадывались и в голову автора, если он в конце концов решил их реализовать.
Впрочем, если вы думаете, что с появлением Альберта сюжет все-таки принимает криминальный оборот, то вы ошибаетесь. Кригер и его Адлер не настолько просты и предсказуемы. Конечно, экс-советскому эмигранту мудрено любить бывшего кагэбэшника, да и бывают ли они бывшими? Но ведь внешняя разведка существует везде, где существуют государства, да и Альберт, похоже, вляпался в это дело давно и случайно. А теперь он именно то, что нужно Адлеру, да и любому любящему отцу взрослой дочери: трудолюбивый, серьезный, самостоятельный. Он заочно влюблен в ДУШУ Энжелы, а не только в ее привлекательную внешность, и уж совсем не в ее капиталы, как поганец Стюард. Вот только весь «прикол» заключается в том, что эта самая душа создана стараниями Адлера и отчасти его жены Эльзы. «Я бы тоже на нем женился... Не забывай, ведь он влюбился именно в меня...» — шутит Герберт.
Альберта вводят в круг семьи, он признается в любви Энжеле, и девушка реагирует положительно, но как-то вяло. Совсем не так, как следовало бы ожидать от влюбленной Джульетты. Наконец у читателя, а вместе с ним и у Адлера, возникает подозрение: а что если на горизонте снова замаячила тень Стюарда — раздавленного, униженного, но окончательно не побежденного? Что если чрезмерная опека Адлера идет его дочери только во вред? И избранники отца не нравятся девушке именно потому, что они слишком нравятся Герберту? Как это Адлер со всей его замечательной психологией и философией не понимает такой прописной истины? А если понимает, то почему не хочет освободить дочь из золотой клетки своей деспотической любви?
«Чем меньше Эдди нравился Энжеле, тем больше он нравился Герберту, однако настаивать на своем мнении Герберт не стал, поскольку понимал, что, во первых, сердцу не прикажешь, а во вторых, как говорится, “все еще впереди”, “поживем — увидим” и “тише едешь — дальше будешь...”»
Итак, вслед за Гербертом читатель ходит по порочному кругу его мнимого, формального свободомыслия и мягкого, но ощутимого родительского эгоизма. И начинает понимать причину главной проблемы. В детстве Адлер в полной мере пережил тупой и грубый деспотизм ограниченного отца лишь для того, чтобы повторить его в более изысканной, если не сказать — извращенной форме. В форме императивной любви.
Этот тонкий, интеллигентный человек даже не понимает, что манипулировать другими людьми для их блага совсем неэтично. Действительно, хороша ситуация: вы знакомитесь по Интернету с девушкой, влюбляетесь в нее и собираетесь установить самые серьезные отношения, как вдруг выясняется, что вы любезничали с ее отцом! Комизм этой ситуации Адлеру доступен, аморальность — кажется, нет.
«Счастье — вот основная максима и императив, — рассуждает он. — И нет разницы меж счастьем земным и небесным. Если счастье не зиждется на несчастье других, если твои невинные фальсификации не губят чьи то затронутые судьбы, то это несомненно лучше, чем когда твоя прямота, логика и разумность выводят новым грифелем по коже человеческой бумаги очередные сюжеты в стиле короля Лира...»
Параллельно Адлер пытается осчастливить еще одну героиню, условно называемую «Анной на шее». Анна — его партнерша по бизнесу, которая взяла на себя все нити управления предприятием Адлера и беззастенчиво использовала их для личного обогащения. Естественно, в ущерб своему работодателю. История, знакомая каждому, кто начинал совместный бизнес с другом, а завершал его со смертельным врагом. Н, в отличие от большинства участников таких печальных конфликтов, Адлер пытается не только победить свою бывшую боевую подругу юридически и финансово, но и одержать над ней несомненную моральную победу. Такую, после которой Анна сама бы поняла свою неправоту и, более того, поверила в нее. Адлеру очень важно, чтобы Анна повинилась перед ним. А после этого он готов даже простить ей материальный ущерб.
Интересно, что такая моральная экспансия Адлера вызывает у его противников еще большее озлобление, чем разорение или судебное преследование. И они дико сопротивляются благодеяниям Герберта, совсем как старушка из анекдота, которую пионеры-тимуровцы насильно переводили через дорогу. Адлер манипулирует людьми для их же блага, совершает при этом аморальные поступки и сам же больше всех страдает от этого.
Эта особенность Адлера не укрывается от самого незаметного из героев романа, сына Герберта Джейка, наблюдающего за этим психологическим театром со стороны, все прекрасно понимающего, но далеко не все одобряющего. Устами младенца здесь глаголет если не истина, то автор: «Тот [отец], по его мнению, был человеком вовсе без тормозов и, несмотря на удивительную отзывчивость и внезапную щедрость, подчас мог быть чрезвычайно жестоким».
Забавы Герберта Адлера постепенно превращаются в маету Герберта Адлера. Все его манипуляции и психологические изыски не приводят, в общем, ни к какому результату. И в окружении Адлеров устанавливается нечто вроде позиционной войны без начала и конца. Энжела покорно принимает ухаживания папиного любимца Альберта, но исподтишка продолжает встречаться со Стюардом, постепенно восстанавливающим свою власть над ней. Герберту удается склонить на свою сторону мать Анны, но сама его бывшая партнерша, похоже, лишь еще больше его возненавидела. А главное, чем больше Адлер доказывает себе свою правоту, тем меньше сам в нее верит.
Кульминацией романа становится не сюжетная развязка, которую автор попросту игнорирует. В последних главах читатель неожиданно понимает, что вся эта семейная сага была нужна Кригеру лишь для того, чтобы поставить свой главный философский вопрос — о моральном оправдании активного добра, даже если оно достигается сомнительными средствами. Для того чтобы драматизировать эту философскую тему, автор применяет старый, как литература, но неизменно действенный прием «театра в театре».
Во время переговоров с индийским партнером Адлер из вежливости заводит разговор о верованиях собеседника. И вот то, что предполагалось как нехитрый психологический прием опытного бизнесмена, перерастает в прямо-таки платоновский диалог, сущность которого гораздо важнее любых деловых переговоров. Именно во время этого диалога в кафе происходит озарение Адлера, который замечает над собой направляющую руку автора, и автора, замечающего над собой еще более могущественного манипулятора.
«— Вот и сейчас у меня на затылке словно бы поднялись волосы дыбом, это происходит всегда, когда я ощущаю его присутствие...
— Чье присутствие? — испуганно спросила Энжела, которая до сих пор молчала, хотя и внимательно следила за разговором.
— Его присутствие, присутствие автора, который сейчас, в этот самый момент, пишет про нас, и мы подчиняемся его воле, произносим вкладываемые им в наши уста слова... У вас разве не возникает такого чувства?
— Бывает... — ответил Лакшми.
— А у тебя, Энжела?
— И у меня бывает... — согласилась девушка, подумав.
— Но в том то и дело, что реальность нашего автора тоже не окончательная. Он и сам сидит в своей реальности, руководимый и наблюдаемый из иной, более высокой, более реальной реальности!
— И так до бесконечности? — догадалась Энжела».
На этой высокой ноте автор от имени своего героя, как обычно, обращается к Достоевскому. Точнее — к образу Идиота, с которым, как со своим альтер эго, Кригер полемизирует и в других произведениях.

«— Я — анти-Идиот, — рассуждает он, — ибо я проповедую непротивление счастью. Я пренебрегаю совестью и порядочностью, я пользуюсь мутными страстями и полузабытыми желаниями, но для того, чтобы соединить две несчастные половинки и привести мир в благостное равновесие. Пусть мне это не удастся, но я хотя бы предпринимаю попытки, я хотя бы стремлюсь, а не сижу сложа руки. Пусть я — демиург, но моя направленность добрая, и цель — благостная, нужная, верная...»
И в результате у Адлера-Кригера рождается новая философская формула или, если угодно, философский камень бытия, превращающий зло в добро самым гуманным и надежным способом. И эта формула звучит как название нового, еще никем не написанного, но такого нужного для всех романа:
НЕПРОТИВЛЕНИЕ СЧАСТЬЮ.