Поэтика

Многогранность повести обусловлена массой аллюзий — литературных, исторических, а также ассоциаций, отсылающих нас к различным религиозным учениям. Все эти аллюзии отражаются друг в друге, усиливаясь, порой переплетаются между собой. Они создают сложный художественный подтекст, своего рода почву, в которую уходят корни романной поэтики. В число художественных приемов входят также ирония, «остранение», символизм имен.
Прежде всего обратим внимание на название. Почему «Южные Кресты» во множественном числе, ведь созвездие в южном полушарии, на которое мечтал взглянуть Сеня Вечнов, называется Южный Крест? Метафора становится яснее, когда герой попадает в тюрьму. «Кресты» — тюрьма в Петербурге, у ворот которой когда-то в очереди стояла Ахматова, чтобы передать сыну узелок с продуктами. Названная так из-за своей архитектуры, эта тюрьма стала воплощением слепой жестокости тоталитарного режима. Да и Сенина тюрьма внешне оказывается похожей на зловещие «Кресты». «Тюрьма, в которой отбывал свое наказание за несовершенные преступления Сеня, когда то была древней крепостью, по форме похожей на крест. И Сеня чувствовал себя погребенным здесь, как в могиле. Этот крест с двумя поперечинами и стеной по периметру стал для Сени всем его миром, сузившимся до этого закрытого пространства неволи». К тому же одно из значений слова «крест» — это страдания, испытания или тяжелая судьба, роковое стечение обстоятельств. Напоминает о себе и символика «крестового похода» в самом начале Сениного путешествия: «Всей толпой они отправились в агентство, в котором должны были выкупить билеты. Но оказалось, что никаких билетов там не было и никто о группе ничего не знал… Ситуация напоминала почти забытый исторический факт — детский крестовый поход, когда в Европе формировались целые полки воодушевленных воинов детей, которые так и не добрались до Святой земли, ибо большинство из них было продано в рабство по дороге, а назад вернулись только единицы». Тенденцию к многозначности, с которой читатель сталкивается, еще не открыв книгу, продолжает название первой главы «Не возводи жилища на мосту». Подсознательно отмеченное сходство с булгаковским наставлением «Никогда не разговаривайте с неизвестными» настраивает на философское ожидание неприятностей для героя в результате его ошибки. Смутное ощущение заповеди сложится под влиянием этой формулировки, что тут же подтвердит текст: «Жизнь — это мост; ступайте по нему, но не возводите там жилища. На нашей земле нет ничего безопасного и надежного, так что тщетны все подобные поиски. Следует принять течение жизни, как она есть, как принимаем мы закон тяготения. Пользуясь этими простыми наставлениями буддизма, возможно хоть как то попробовать уравновесить чаши весов счастья и невзгод». Ошибкой героя в данном случае является именно стремление к тому, чтобы на хрупком мостике над пропастью возвести прочный и комфортный дом. По большому счету это та же ошибка, что и у героев Булгакова — стремление самому управлять собственной судьбой, не согласуясь с планами на тебя высших сил, не ища гармонии с Вселенной. И роковой просчет вовсе не в том, чтобы строить планы как таковые, а в том, что, делая это эгоистично и жадно, человек разрушает себя, свое защитное поле добра и становится удобной мишенью для всяческого рода неприятностей. У Сени Вечнова появляется шанс исправить свою судьбу, внести смысл и свет в свою жизнь, поменяв свой взгляд на мир, пройдя через мытарства. Попытка сбежать от своих страхов приводит к тому, что герой сталкивается с ними лицом к лицу. Действие рождает противодействие, включается механизм преодоления. По сути это повесть о человеке-победителе. Герой в начале и в конце книги — это… хочется написать: два разных человека, но это не так. Это один человек, в финале наконец-то единый и цельный, в то время как в начале повествования Сеня Вечнов — «существователь», такой же, как автоматизированные персонажи писателей экзистенциалистов.
«Вечнов, как и большинство из нас, панически боялся преждевременной смерти, тюрьмы и сумы, а посему с горечью начинал понимать, что если буддисты не рекомендуют строить дом на мосту жизни, то Израиль — это даже не мост, а перевернутая лодка, вокруг которой гордо плавают кандидаты в утопленники и делают вид, что проживают в нормальной стране». В первой главе Израиль сравнивается с тонущей лодкой. Это эволюционировавшая метафора «корабль-государство», идущая еще от Горация. В следующей главе — «О тех, кто в море» — перед нами тонущий корабль во всей своей красе, в шторм, с террористами и наркотиками на борту, что также наводит на размышления о тех опасностях, которые существуют в современном мире для всех стран.
Сны героев, символические и пророческие, являются беспроигрышным художественным решением, настраивающим читателя на нужную волну. Сон, который снится Вечнову в самолете по пути в Новую Зеландию, — это предвестие всех его грядущих бед. «Ему было холодно и страшно. «Что за ересь? Человек летать не может, а в загробную жизнь я вроде бы не верую… или верую?» — подумал Сеня и тут же ощутил себя с картами в руках за игральным столом. «Из колоды моей утащили туза, да такого туза, без которого смерть!» — вдруг захрипел голос Высоцкого, и Сеня стал лихорадочно искать тузы в колоде карт, но в ней были только пиковые дамы! «Не иначе я сошел с ума!» — решил Вечнов…» Думается, что пиковая дама — это старуха, продавшая ему роковой тур и снабдившая его спутников поддельными паспортами, что оказалось достаточным основанием, чтобы упечь Сеню в тюрьму. Вспоминается старуха графиня Пушкина и сумасшествие Германа. Ощущение мистики лишь усиливается под конец сна. Когда привычные и родные нам люди являются в непривычном и тревожном образе, это производит жутковатое впечатление: «“Дальняя дорога да казённый дом — вот тебе какая судьбинушка выпала, сынок!” — услышал Вечнов голос своей мамы, почему то переодевшейся в цыганские лохмотья и говорящей скороговоркой сквозь слезы».
Итак, страхи героя: смерть, нищета, тюрьма. Смерть случается с Сеней в метафорическом плане, в тот момент, когда его из аэропорта препровождают в заключение и три дня держат без всякой информации. «А может, я мертвый? Ах, вот оно что. Наверное, я умер, и это какая то разновидность ада. Самолет все таки упал, а мне все привиделось, и теперь я буду вечно мучиться так. А может быть, сюда, в камеру, ко мне больше никто никогда не придет? А я не смогу умереть, потому что уже умер? Есть мне не хочется совсем. Спать — тоже… Точно, я не живой, а то, что дышу, — мне это только кажется. А спина болит от ударов — тоже кажется? Тогда как же отличить то, что кажется, от того, что есть на самом деле?» Безжалостная логика единоборства с судьбой говорит нам, что нужно умереть для того, чтобы возродиться. «Сума» тоже подстерегает Сеню в самом скором времени: его бизнес в Израиле погиб без руководства — неизвестно куда пропадают деньги со счета, разбегаются сотрудники. А потом таинственным образом начинают умирать один за другим. Для полноты поражения перед судьбой вместе с бывшим партнером по бизнесу исчезает жена Сени с детьми, и герой клянет ее за измену до тех пор, пока не получает письмо… В одном жизнь смилостивилась над Вечновым… Для того, чтобы зерно проросло и принесло плоды, а не погибло, оно должно упасть на почву. Зачем бороться, зачем возвращаться, если дома тебя никто не ждет? По счастью, эта почва под ногами у Сени осталась, у него осталась семья, родные люди, хотя в новозеландской тюрьме часто казалось, что все кончено, и вести из дома приходили неутешительные.
Чтобы полнее изолировать героя и показать всю тяжесть испытаний, выпавших на его долю, Кригер использует прием «остранения». С одной стороны, это выражается в том, что сама обстановка нестандартна: тюрьма — это особенное место, со своими законами, словно другой мир, но в данном случае — это другой мир в квадрате, потому что герой находится в тюрьме на другом конце света, в чужой стране, где все враждебно, где коренные жители — маори-людоеды. Остранение, ощущение себя словно на другой планете начинается для Сени еще в Таиланде: «Эта страна, наполненная миниатюрными и как будто кукольными местными жителями, окружала Сеню экзотической беззаботностью. Для Сени местные были какими то селенитами, и он чувствовал свое несомненное превосходство и свободу, которые могут дать только заграничный паспорт и кошелек с валютой и кредитными карточками». Но эта беззаботность сменяется напряжением, когда кошелек с валютой худеет на глазах, а израильское гражданство становится поводом предвзятого к тебе отношения. Остранение заключается в том, что привычные вещи начинают восприниматься как непривычные, экстраординарные, теряется чувство реальности. «Все окружающее было чуждым до омерзения. Солнце во время прогулок в тюремном дворе, несмотря на конец зимы и начало весны, палило так сильно, что на коже немедленно появлялись волдыри от ожогов. А ночью ему так и не довелось побывать снаружи, так и не удалось увидеть созвездие Южного Креста. Поэтому ему и не верилось, что он в Южном полушарии. Ему казалось, что он находится в одной из разновидностей скучного ада». Во время суда герой особенно чувствует свою слабость и подвластность слепому жребию, так как знакомый английский в новозеландском исполнении кажется чужим языком. «Он с трудом понимал, о чем говорилось в зале суда, особенно этот отвратительный новозеландский акцент. А тут еще нужно было быстро улавливать редко употребляемые и тяжеловесные слова юридического лексикона. Ну а когда эти слова произносятся с покатым «r» или когда посторонний сталкивается с произношением слов типа «чек» как «чиик» (Вместо слова «чек» — «щека»), вместо «day» — «die» (Слово «день» звучит как «умирать»), — понять их вообще невозможно».
С другой стороны, остранение связано с теми литературными аллюзиями, которыми Кригер окружает героя, да и сам Сеня Вечнов пытается защититься ими от невыносимой реальности. Какой бы страшной ни была книга, мы осознаем, что это происходит не на самом деле, и это приносит облегчение. Вот и Сеня отгораживается от своих страхов, сравнивая себя то с одним, то с другим персонажем. «Ему припомнился “Посторонний” Камю, и в душе внезапно разлился тревожный, шипящий по краям мрак… Много лет назад эта книга, которую он случайно прочел, произвела пренеприятнейшее впечатление. И вот теперь нехитрый сюжет снова пришел на ум. Главный герой Камю — человек, не желающий оправдываться. Он предпочитает то представление, которое люди составили о нем, и умирает, приговоренный к смертной казни, довольствуясь собственным сознанием своей правоты. «“Нет уж! — сказал себе Сеня. — Меня не устраивает роль постороннего…”» Но пока герой не готов сам бороться со своим роком, он постоянно вспоминает об этом персонаже. «Когда обвинитель произнес, что обвиняемый предстает перед судом сегодня, для Сени это прозвучало «обвиняемый предстает перед судом, чтобы умереть», и его пробил холодный пот от сюрреализма такой фразы и нестерпимого сходства с повестью Камю “Посторонний”. Суд порождает еще одну литературную ассоциацию, на первый взгляд довольно неожиданную. «“Королева против Вечнова”, — прозвучали официальные слова начала уголовного иска, и Сеня подумал, что стал героем “Алисы в стране чудес”». Эта ассоциация возникает в тексте неспроста — прием остранения обогащается иронией.
«“Только про меня надо будет написать книжку “Сеня в стране чудес”. Жаль, Кэрролл не дожил до такого славного часа! Надо же, какая я важная персона, что у Ее Величества лично со мной имеются разборки!” — подумал Сеня и усмехнулся. Казалось бы, ситуация плохо подходила для сарказма, по крайней мере с его стороны, но в арсенале Сени ничего, кроме сарказма, больше не оставалось, и он не смог устоять и вспомнил детскую книжку про Алису, впрочем, с такими недетскими поворотами сюжета… “Скорее бы кончили судить и подали угощение!” — припомнил Вечнов мысли Алисы. — Вот и меня скорее бы кончили судить…» Фраза «Королева против…», с которой начинается слушание, является формальным пережитком процессов былых времен, поясняет автор, подчеркивая косность судебной системы.
«Раньше Сеня никогда не бывал в суде, хотя и читал о нем в книжках. Ему было очень приятно, что почти все здесь было ему знакомо.
“Вон судья, — сказал про себя Сеня. — А это места для присяжных, — подумал он, — а эти двенадцать существ, видно, и есть присяжные, — ему пришлось употребить точно то же слово “существа”, что и Алисе, потому что рожи у присяжных показались Сене похожими на зверюшек и птиц”». Правда, эти «существа» оказываются журналистами — «зверюшками», пожалуй, куда менее безобидными, чем присяжные, и, конечно, более злонамеренными. Кригер остро ставит вопрос о «правосудии прессы», когда человек оказывается приговоренным еще до суда — общественным мнением, которое, в свою очередь, сформировано одним из самых тонких инструментов — печатным словом. «Более того, журналисты обычно даже кичатся своей неразборчивостью и безнаказанностью. Подобно серийному убийце Дэйву Эспиду, они прячут острую бритву и держат всех жителей страны на тоненьких ниточках, словно марионеток. Стоит полоснуть статьей, и ниточка обрывается, — нет человека, его бизнеса, профессиональной репутации… Журналистам нравится оставлять за собой руины человеческих судеб. Они именуют это “свободой слова” и готовы все отдать за защиту этого неотъемлемого права любого демократического государства безнаказанно очернять любого из своих граждан».
Символизм имен и литературные аллюзии переплетаются, создают обширную сферу художественно-философских текстов, знание которых дает читателю основу для интересных параллелей и анализа душевных состояний героев, казалось бы, таких разных произведений. «В ожидании повторного слушания Сеня старался быть активным и неунывающим. Он ловко уворачивался от обычных в тюрьмах разборок и побоев и усматривал, как это ни было мучительно, добрый знак в том, что его тюрьма называлась Райской горой. Название местности напоминало “Волшебную гору” Томаса Манна, и он даже ассоциировал себя с главным героем. Так же, как Вечнов, прилетевший лишь на несколько дней в Новую Зеландию и застрявший так надолго, Ганс Касторп не собирался надолго задерживаться в горном санатории Берггоф, куда он приехал навестить своего больного туберкулезом двоюродного брата, однако провел там целых семь лет». Литературный контекст расширяется тем, что, как уже говорилось, Сеня сравнивает себя еще и с Йозефом К., героем романа Кафки «Процесс». Именно эта аллюзия, как ни парадоксально, послужит в конце повести своеобразным «лучом света в темном царстве», поможет герою обрести подлинную свободу.
Такова повесть «Южные Кресты» — доходящая до тонкости в описании каждого конкретного случая-примера и одновременно масштабная по уровню затронутых проблем. Интереснейшие зарисовки современной политической ситуации придают некоторым главам свойства публицистических жанров — очерков, эссе, репортажей. Кригер ведет диалог с читателем: публицистичность, ирония вызывают ответную читательскую реакцию, ни в коем случае не оставляют равнодушным.